Страница 36 из 76
Вооруженная борьба, охватившая Кхам и Амдо, а теперь и Центральный Тибет, продолжала набирать силу. К началу лета несколько десятков тысяч борцов за свободу объединили отряды и совершали теперь рейды все ближе и ближе к Лхасе несмотря на свое скудное обеспечение амуницией и легким оружием. Кое-что из этого было захвачено у китайцев, кое-что получено в результате налета на тибетский правительственный склад амуниции около Ташилхунло, а небольшая часть оказалась материализовавшейся в должное время любезностью ЦРУ, но все же они были безнадежно плохо экипированы.
Когда я ушел в изгнание, то услышал рассказ о том, как сбрасывались в Тибет с самолетов оружие и деньги. Однако эти вылеты принесли чуть ли не больше вреда тибетцам, чем китайским вооруженным силам. Вследствие того, что американцы вовсе не желали, чтобы стало известно, откуда исходит помощь, они побеспокоились о том, чтобы не снабжать тибетцев оружием, произведенным в США. Вместо него они сбросили только несколько плохо сделанных базук и небольшое количество старых британских винтовок, некогда бывших в ходу по всей Индии и Пакистану, и поэтому в случае захвата их происхождение не могло быть определено. Однако повреждения, которые они получили при сбрасывании с самолета, делали их почти бесполезными.
Естественно, я никогда не видел ни единого сражения, но в семидесятых годах старый лама, который недавно бежал из Тибета, рассказал о том, как однажды наблюдал из своей кельи, расположенной высоко в горах в отдаленной части Амдо, одну стычку. Небольшой отряд из шести всадников атаковал лагерь НОАК, который превышал их силы в сотни раз, прямо возле излучины реки. Результатом был полный хаос. Китайцы впали в панику и начали, ничего не соображая, стрелять во всех направлениях, убив много собственных солдат. Между тем эти всадники, которые ушли, переправились через реку, вернулись назад, приблизившись с другой стороны, и снова атаковали с фланга, а затем скрылись в горах. Мне было очень приятно слышать о такой храбрости.
Неизбежный момент наступил, наконец, во второй половине 1958 года, когда члены "Чуши Гангдруг", союза борцов за свободу, окружили крупный гарнизон в Цетханге, не далее чем в двух днях пути от стен самой Лхасы. В это время все чаще и чаще я начал лицезреть генерала Тан Куан-сэня. Он выглядел как крестьянин, у него были желтые зубы и коротко остриженные волосы. Теперь он стал приходить почти каждую неделю в сопровождении чрезвычайно заносчивого переводчика для того, чтобы убеждать, улещать и оскорблять меня. Раньше эти визиты были не чаще, чем раз в месяц. В результате мне опротивела новая комната для приемов в Норбулингке. Сам ее воздух был насыщен той напряженностью, которая сопровождала наши беседы, и я стал бояться ходить туда.
Для начала генерал потребовал, чтобы я мобилизовал тибетскую армию против "бунтовщиков". Он сказал, что мой долг сделать это, и пришел в ярость, когда я высказал, что если так сделаю, он может быть уверен, солдаты воспримут это как удобный случай перейти на сторону борцов за свободу. После этого он только бранился на неблагодарность тибетцев и высказывался в том духе, что все это для нас плохо кончится. Наконец генерал назвал Такцера Ринпоче и Гьело Тхондупа, а также нескольких моих бывших сотрудников (все они были за пределами страны) преступниками и приказал мне лишить их тибетского гражданства. Что я и сделал, полагая, что, во-первых, они находятся за границей и поэтому в безопасности, а, во-вторых, что в данное время лучше согласиться, чем провоцировать китайцев на открытую конфронтацию с самой Лхасой. Я хотел избежать этого почти любыми средствами. Я понимал, что если в борьбу включится население Лхасы, то не будет никакой надежды на восстановление мира.
Между тем борцы за свободу совершенно не были склонны к компромиссу. Они даже пытались заручиться моей поддержкой своих действий. Увы, я не мог поддержать их, несмотря на то, что как человек молодой и патриот к тому же, я был склонен тогда к этому. У меня вес еще оставалась надежда на приближающийся визит Неру, но в последний момент китайские власти отменили его. Генерал Тань Куан-сэнь заявил, что не может гарантировать безопасности индийского премьер-министра, и приглашение должно быть снято. Я понял, что это катастрофа.
В конце лета 1958 года я поехал в монастырь Дрейпунг и затем в монастырь Сера для того, чтобы пройти первую часть моего последнего монашеского экзамена. Она заключалась в продолжающемся несколько дней диспуте с самыми выдающимися учеными этих двух центров буддийской образованности. Первый день в Дрейпунге начался с чудесного гармоничного пения нескольких тысяч монахов в зале публичных собраний. Они пели хвалу Будде, его святым и последователям (многие из которых были индийскими мудрецами и учителями), и я растрогался до слез.
Перед тем как покинуть Дрейпунг, я совершил восхождение, как положено по традиции, на вершину самой высокой горы позади этого монастыря, с которой можно обозревать окрестности буквально на сотни миль. Она так высока, что даже для тибетцев здесь была опасность горной болезни, — но не слишком высока для красивых птиц, которые гнездятся высоко над плоскогорьем, и для обилия диких цветов, которые по-тибетски называются "упел". Эти живописные цветы были светло-голубыми, высокими и имели колючки, а по форме напоминали дельфиниум.
К сожалению, радость всей этой панорамы омрачалась тем фактором, что в горах для моей охраны необходимо было расставить тибетских солдат, потому что как раз напротив Дрейпунга располагался китайский гарнизон, окруженный заграждением из колючей проволоки и бункерами, откуда каждый день доносился шум тренировочной стрельбы из легкого оружия и артиллерии.
Вернувшись в Лхасу после окончания экзамена, я узнал, что пока все было хорошо. Один из настоятелей, самый ученый монах по имени Пэма Гьелцен, сказал, что если бы у меня была такая же возможность учиться, как у рядового монаха, то мое выступление на диспуте стало бы совершенно непревзойденным. Так что я был очень счастлив, что такой ленивый студент все-таки не опозорился.
Попав обратно в столицу после этого краткого периода нормальной жизни, я заметил, что обстановка значительно ухудшилась со времени моего отъезда. В Лхасу прибыли еще тысячи беженцев, спасающихся от жестокости китайцев, и разбили лагерь в ее окрестностях. К этому времени тибетское население города уже, наверное, почти удвоилось. Но все еще продолжалось тревожное затишье, и фактически никаких стычек не было. Тем не менее, когда осенью я поехал в Гандэн, чтобы продолжить свое участие в диспутах, некоторые из советчиков побуждали меня воспользоваться удобным случаем отправиться на юг, где большая часть территории была в руках "защитников Дхармы Будды". Предварительный план состоял в том, что я должен был затем отвергнуть "Соглашение из семнадцати пунктов" и восстановить свое правительство как законную власть в Тибете. Я хорошо обдумал их предложение, но снова вынужден был прийти к выводу, что ничего положительного я этим не достиг бы. Такая декларация только спровоцировала бы китайцев на проведение наступления по всем фронтам.
Поэтому я вернулся в Лхасу, чтобы продолжать в течение долгих холодных зимних месяцев свои занятия. Мне оставался один заключительный экзамен во время праздника Монлам в начале следующего года. Но трудно было сосредоточиться на работе. Почти каждый день я слышал новые сообщения о произволе, творимом китайцами по отношению к мирному населению. Иногда были благоприятные для Тибета новости, но это не успокаивало меня. Только мысли об ответственности за жизнь шести миллионов тибетцев заставляли меня держаться. И еще моя вера. Каждый день рано утром, когда я садился молиться в своей комнате перед древним алтарем, заставленным скульптурными изображениями, молчаливо благословляющими меня, я глубоко сосредоточивался на развитии сострадания ко всем живым существам. Я постоянно напоминал себе утверждение Будды о том, что наш враг есть в некотором смысле наш самый большой учитель. И хотя иногда трудно было так думать, я в действительности никогда не сомневался, что так оно и есть.