Страница 20 из 76
Это был последний раз, когда я видел Татхага Ринпоче живым. При нашей последней встрече он просил меня не сердиться за те запреты, которыми окружал меня, когда я был ребенком. Меня очень растрогало, что такой старый и почтенный учитель захотел мне это сказать. Конечно, я его понял.
Возвратился я в Лхасу в середине августа. В мою честь был устроен большой прием. Казалось, все население Лхасы вышло, чтобы увидеть меня и выразить свое счастье по поводу моего возвращения. Я был глубоко тронут и в то же время очень рад, что опять дома. Единственное, что я знал вполне определенно — это что с прошедшей зимы многое переменилось. Ничего не сохранилось в прежнем состоянии. И казалось, мой народ испытывал тс же чувства: хотя все были полны радости, в их энтузиазме проскальзывала какая-то нотка истерии. Во время моего отсутствия в столицу стали поступать сообщения о жестокостях против тибетцев в Амдо и Кхаме. Естественно, люди были очень обеспокоены будущим, хотя я знал, что некоторым казалось: теперь, когда я дома, все будет хорошо.
Что касается моих личных дел, я с большой грустью узнал, что мой любимый уборщик Норбу Тхондуп умер в начале года — он был самым моим страстным товарищем по играм. Все мое детство этот человек являлся преданным другом и постоянным источником моих забав. Когда я был мал, он пугал меня, строя страшные рожи; когда стал старше, он присоединялся ко мне в самых моих бурных играх. Мы часто доходили до драки во время игр в войну, и я помню, что бывал довольно жесток по отношению к нему, я даже царапал его до крови мечами моих оловянных солдат, когда он ловил меня во время наших сражений. Но он всегда умел дать сдачи и никогда не терял своего великолепного чувства юмора. Теперь, конечно, я ничего не мог сделать для него, мог только чем-то помочь его детям, сыну и дочери. Как буддист я знал, что нет никакого смысла горевать. Но в то же время я понимал, что смерть Норбу Тхондупа некоторым образом символизирует конец моего детства. Возврата назад нет. Через несколько дней я снова должен был встретить китайскую делегацию, и должен был делать все, что мог для своего народа, хотя бы совсем немногое, никогда при этом не забывая, что занятие религией — это одна из самых важных вещей в жизни. А мне было еще только шестнадцать лет.
Я принял генерала Чжана Дзинь-у в соответствии с традицией в штаб-квартире моей личной охраны. Это привело его в ярость, и он потребовал ответа, почему я встретил его там, а не в более неофициальном месте. Он же не иностранец, настаивал он, и не хочет, чтобы с ним обращались как с иностранцем. Очевидно, он не принимал во внимание тот факт, что не умеет говорить по-тибетски. Сначала я был ошеломлен видом его вытаращенных глаз и побагровевших щек, когда он кричал, брызгая слюной, и заикаясь, и при этом стуча кулаком по столу. Впоследствии я обнаружил, что на генерала часто находили такие вспышки гнева. В такое время я напоминал себе, что он, может быть, в глубине души хороший человек — каковым он, в действительности, и оказался и, кроме того, — очень честным.
Что же касается вспышек его гнева, то вскоре я обнаружил, что они довольно обычны среди китайцев. И думаю, именно по этой причине с ними так почтительно обращаются некоторые люди, в частности, европейцы и американцы, которые склонны лучше контролировать свои эмоции. К счастью, моя религиозная подготовка помогла мне правильно оценить его поведение: я понимал, что в некотором отношении хорошо, когда люди выражают свой гнев таким образом. Хотя это и не всегда приятно, но обычно лучше, чем притворная вежливость и скрытая злоба.
Хорошо, что мне не надо было слишком уж часто иметь дела с Чжаном. Я встречался с ним, может быть, раз в месяц в первые год-два китайской оккупации. Больше всех с ним встречался Лукхангва и Лобсан Таши, а также члены Кашага, которым сразу же пришлось не по душе его поведение. Они рассказывали мне, что он высокомерен, самодур и не испытывает никакого уважения к нашим, отличающимся от его собственных, взглядам на жизнь. Всякий раз, когда мы встречались, я и сам видел, как он и его соотечественники оскорбляют тибетцев на каждом шагу.
Теперь я понимаю, что первые пять-шесть недель после моего возвращения в Лхасу были просто медовым месяцем. Он резко оборвался 26 октября 1951 года, когда трехтысячный отряд китайской 18-й армии вошел в Лхасу. Эти солдаты принадлежали к той дивизии, которая нанесла поражение нашим силам в Чамдо в прошлом году. С ними прибыли генералы Тань Куан-сэнь и Чжан Го-хай, которые пришли на прием в сопровождении тибетца в национальном костюме и меховой шапке. Когда они вошли в комнату, этот человек проделал в соответствии с этикетом три простирания. Мне это показалось довольно странным, ведь он явно был членом китайской делегации. Оказалось, что это переводчик и верный приверженец коммунистов. Когда я позднее спросил, почему он не носит такой же маоистский френч, как и его спутники, он добродушно ответил, что я не должен ошибочно думать, будто великая Революция была революцией одежд — это революция идей.
Приблизительно в то же время в Лхасу вернулся мой брат Гьело Тхондуп. Он пробыл здесь недолго, но пока был в городе, несколько раз встречался с китайским руководством. Затем он объявил о своем намерении отбыть на юг, где моя семья владела имением, дарованным ей правительством во время моего возведения на трон. Однако его ссылка на необходимость проверить состояние имущества была только уловкой, и вскоре я узнал, что он тайно перешел границу с Ассамом (известным позднее, как СВПЗ — Северо-восточная пограничная зона). Он собирался сделать все возможное для организации иностранной поддержки, но мне ничего не сказал о своих планах, так как боялся, принимая в расчет мой возраст, что я по неосторожности могу выдать его тайну.
Вскоре в Лхасу прибыли дополнительные большие подразделения НОАК. Я хорошо помню их приход. Из-за того, что Тибет расположен на большой высоте, звуки распространяются на дальние расстояния, и поэтому я слышал медленный настойчивый бой военных барабанов в своей комнате в Потале задолго до того, как увидел солдат. Я выскочил на крышу с подзорной трубой и наблюдал их приближение: они продвигались длинной, извивающейся, как змея, колонной, окруженной облаками пыли. Когда они подошли к городским стенам, над ними разлилось целое море красных знамен и плакатов с изображением Председателя Мао и его заместителя Чжу Дэ. Затем шел духовой оркестр с трубами и фанфарами. Все это очень впечатляло. Солдаты тоже производили сильное впечатление, в их облике было определенно что-то демоническое.
Чуть позже, когда я преодолел чувство тревоги при виде их красных флагов (ведь это же в природе — цвет опасности), я заметил, что форма у них превратилась в лохмотья и выглядят они истощенными. Кроме того, лица их были покрыты слоем пыли тибетских плоскогорий. Все это и придавало им такой устрашающий вид.
В течение зимы 1951-52 годов я продолжал свои занятия почти как обычно, но более прилежно. Именно в этот период я начал медитации по "Ламриму". Они связаны с текстом, в котором излагается постепенный, ступень за ступенью, путь к просветлению посредством тренировки психики. Примерно с восьмилетнего возраста я начал получать параллельно монашескому образованию тантрийские учения, подобные этому. Кроме текстов они включают в себя тайные устные учения, которые передаются через посвящения. По прошествии месяцев я стал замечать некоторый прогресс в самом себе по мере того, как закладывал основы, пусть пока и незначительные, моего собственного духовного развития.
В это время, находясь в своем ежегодном затворничестве, я услышал, что Татхаг Ринпоче скончался. Я очень хотел присутствовать на его кремации, но не смог и поэтому совершил за него специальные молитвы.
Другое мое занятие в эту зиму состояло в том, чтобы делать все возможное для поддержки моих премьер-министров и Кашага. Я напоминал им буддийский тезис о непостоянстве и указывал, что теперешняя ситуация не может длиться вечно, даже если она будет продолжаться всю нашу жизнь. Но сам я следил за событиями со все возрастающим беспокойством. Единственным приятным событием был предстоящий визит Панчен Ламы, скорого приезда которого ожидали в Лхасе.