Похищение Черного Квадрата

Глава IX

ГРЯЗНЫЙ СЛЕД

Когда мы приехали в Малеевку, опять началась (или продолжилась) золотая осень. Рано утром в городе был легкий морозец — даже лужи окрепли и засинели. А за городом морозец был посильнее. И листья под ногами не шуршали, а хрустели. И у птиц были звонкие чистые голоса.

А скворцы? — спросил Алешка Бонифация. — Прилетели? В наши скворечники?

Они весной прилетят.

А зачем нее мы их вешали?

Алексей, у тебя критический склад ума.

У меня — нормальный ум, — сказал Алешка. — А эти доски что, тоже до весны будут лежать в сарае?

Досок было много. Целая машина. Их не выгрузили, а оставили прямо в отцепленном кузове.

Бонифаций достал из сумки рукавицы.

— Я — в кузов. Вы — таскать в сарай и укладывать. — И он нажал кнопку звонка на калитке.

Когда вышли Вася и Абрек, Бонифаций спросил:

— Вася, ты нам поможешь?

— Не могу, — с грустью сказал Вася. — Я на посту. Должен объект охранять.

Даже Абрек смутился и посмотрел на него с явной укоризной.

— Его государство охраняет, — сказал Алешка.

И правда — на фасаде появилась бронзовая табличка «Дом-музей художника-супрематиста В.Малеева. Охраняется государством». Потом мы узнали, что эту табличку наш милый Бонифаций нашел на свалке. Там было выбито «Музей-усадьба XVIII века. Охраняется государством». «Охраняется государством» — это осталось на табличке, а первую фразу по просьбе Бонифация перебил наш трудовик Иван Ильич, фанат своей грустной флейты.

Вася посмотрел на табличку, пожал плечами и скрылся внутри объекта.

Знаете, когда лежат где-то в штабеле свежие доски, они вызывают своим смолистым запахом всякие романтические мысли в розовых тонах. Думается о том, как красиво росло в лесу дерево, как в зимнюю пору его срезала бензопила «Дружба», как везли это дерево на тракторных санях заснеженным лесом, по глубоким сугробам в бело-синих тонах, как распилили мудрые механизмы это дерево на ровные длинные доски, как умелый плотник, поплевав на мозолистые ладони, возьмет в руки топор и будет ладить из этих досок новый дом, в котором будут жить люди и вдыхать романтический смолистый запах…

Это здорово. Когда доски лежат себе в штабеле, а ты проходишь мимо по своим пусть и не таким романтическим делам.

Но когда этот штабель нужно снять по одной доске с машины, протащить в узкую калитку, пронести через весь сад и уложить в тесном сарае, то романтики тут надолго не хватит.

Когда разгрузили полкузова, Бонифаций скинул шапку и рукавицы, вытер мокрый лоб и сказал:

— Ничего, друзья. Вот закончим и пойдем пить чай из самовара.

И все сразу опять стало романтично. И доски запахли зимним лесом. И листва заиграла всеми цветами — от зеленого до алого. И птицы, словно отдохнув, зазвенели еще азартнее… Алешка посмотрел на меня и хитро усмехнулся.

После слов Бонифация и Алешкиной усмешки доски полетели в свой сарай, как перелетные птицы на юг от суровой зимы.

— Неужели все? — спросил Бонифаций, стоя в пустом кузове. Будто ему мало было. — Зайдем в музей, на минутку. Прикоснемся к прекрасному.

Он никогда не упускает случая «прислонить» своих учеников к чему-нибудь прекрасному.

Абрек нас встретил радушно. Чего не скажешь о Васе. Он хмуро вышел из соседней комнаты, где находилась в свое время спальня художника, и, потянувшись и зевнув, проворчал:

Какие вы… неугомонные.

Вы уж извините, Василий, что помешали вам исполнять свои обязанности, — поклонился Бонифаций, — но мы всего на пять минут.

— Я ведь всю ночь не сплю, — укорил Вася. — Вот, — он кивнул на Абрека, — не даст соврать.

Абрек молча отвернулся. Собаки не любят, когда люди врут.

Я не стал бродить по избе, а устало присел на сундук у печки. А Лешка с Бонифацием остановились у мольберта. Профессионалы. Искусствоведы. Знатоки.

Понимаешь, Алексей, Малеев в серии картин сумел отобразить целую эпоху. Смотри: одна и та же улица. А как она менялась каждые десять лет. И как менялись люди. Ведь об этом можно написать большой роман. В трех книгах.

Или снять сериал в тыщу серий, — поддакнул Алешка.

Ты любишь сериалы? — ужаснулся Бонифаций.

Не люблю, — признался Алешка. — И «Черный квадрат» — тоже.

А почему? — Бонифаций стал очень внимателен.

Это трудно объяснить, — сказал Алешка. — Вот наша мама любит сериалы. И в то же время не любит «Черный квадрат». Вам понятно?

Отчасти, — не стал его обижать Бонифаций. — Объяснишь потом?

Когда сам пойму.

Как же быстро он взрослеет. Я опять ему позавидовал. Но по-хорошему. Не потому, что он взрослеет быстро, а потому, что я — медленно. По сравнению с ним.

Хотя, если подумать, в его возрасте я, наверное, тоже быстро взрослел. Наверное, каждый человек чем старше становится, тем медленнее взрослеет. Только стареет быстрее.

Я прогнал эти усталые мысли и сказал:

— Хочу чая из самовара с баранками. Под яблоней.

И вот после тяжелых трудов началось легкое счастье. Снова мы шли осенней улицей. Снова, задрав голову, трещал клювом аист, который прячет детей в капусте. Снова была кирпичная дорожка среди стриженых и уже заметно поредевших листвой кустов. Снова выбежала и, радостно поплясав перед нами, умчалась в дом пушистая собачка. Оказывается, у нее даже клички нет, ее так и зовут — Собачка. А в дом она убегает, потому что давным-давно спрятала там под диваном косточку и старательно стережет ее. Это нам объяснила будущая балерина Оля с голубыми глазами в пушистых ресницах.

Она подошла к нам своей легкой походкой и улыбнулась своей светлой, немного грустной улыбкой.

И снова был под старой яблоней фирменный напиток «такто». И снова ойкала бабушка Света, похожая на румяный колобок в переднике.

— Ой! Батюшки! Бонихваций! А я и не ждала. Приехамши! Вот радость! Ленька, за водой. Димка — становь самовар. Олька — чашки неси.

Я тоже пошел за водой. Бабушка Света колонкой не пользовалась («Ой! Да рази там вода? Ржа одна»). В саду был свой колодец. Замшелый сруб, кривая скамеечка Для ведра. Длинная цепь.

У колодца нет дна. Черная бездна. Свежая такая, вся в легких прозрачных тонах.

Я стал опускать ведро.

Осторожно, Дим, — предупредила Оля. — Там старенькая лягушка живет, не зачерпни. Тетя Света расстроится.

Да уж, — сказал Алешка, опасно свесившись через сруб. — Я тоже чай с лягушками не пью.

Я вытащил тяжелое ведро. С него стекали капли и падали вниз. И где-то далеко-далеко звонко булькали в радостных тонах.

Мы сидели за столом, под теплой столетней яблоней. Было прохладно ногам, но самовар пыхтел теплом и уютом. Над садом висела в светлом еще небе почти круглая луна.

Вот, значит, — говорила бабушка Света, — так и сказал: "Десять литров, говорит, олифы. Натуральной. И десять кило гвоздей, сотки".

— Дима, — попросил Бонифаций. — Запиши.

Я достал блокнот, распахнул его и выронил на стол фотографию Петелина. Она упала прямо перед бабушкой Светой.

— Ой! — сказала она и взяла в руки фото. — Вчерась тута был. Из этого… Вспомнила — Фонд культуры. Весь музей обошел, во все углы позаглядывал, на сундуке посидел, говорит: «Очень у вас все ладно, я на днях экскурсию привезу». Принимайте, мол.

Вот это фишка! Игоряшка Петелин — из Фонда культуры. Прямо на экскаваторе. Живописью заинтересовался. Экскурсию привезет!

В животе у меня даже холодок какой-то появился. Хотя я еще далеко не все понимал.

— Во-во! — возмутился Бонифаций. — Культурник. Он мне вчера всю квартиру залил. Говорит — раковина засорилась. Голова у него засорилась. Мусором всяким.

Алешка тем временем молчал и переводил свои пытливые глаза с одного на другого. То на бабушку взглянет, то на Бонифация. Но молчит.

И я молчу. Мне при этой Ольке говорить как-то неудобно. Все кажется, глупость какую-нибудь скажу. И она вообще ко мне всякий интерес потеряет. Но и молчать не лучше. («Ой, девочки, вчера к нам друзья из Москвы приезжали. Такой паренек симпатичный. Димкой зовут. Только все молчит и молчит. Слова не скажет. Может, он дурачок?») И я открыл рот, посмотрел Ольке прямо в синие глаза, которые в сумерках стали черными, и… снова закрыл рот. Так что зубы лязгнули. И все вздрогнули даже.