Набег

— Кузему тебе? А он еще на заре с отцом уехал на болото за рудой.

— А мне ничего не велел передать? — спросил Макасим.

— Не слыхала я.

Вернувшись домой, Макасим увидел сидящего на пороге Завидку.

— Ой, дедушка, как тебя долго не было… Я тебя до поздней ночи ждал — не дождался, а меня самого дома дожидались, небось и спать не ложились. Потом уже ворота заперли, так и домой я не попал. С утра опять прибежал, а тебя опять нет. Слушай, дедушка: велел Куземка тебе сказать, что жив Милонег и в безопасном месте, а как можно будет, тотчас вернется.

— Да где он? — крикнул Макасим. Но Завидка уже убежал.

Глава IV

ЗАВИДКИНО УЧЕНЬЕ…

Когда Завидка, запыхавшись, прибежал домой, то застал он в землянке мир и благополучие. Гончар работал на своей скамье; круг вертелся с визгом и скрипом. На другой скамье Тишка с Митькой, высунув кончик языка, усердно сопели — лепили глиняные колбаски, обучались ремеслу. В углу Милуша вертела рукоять жерновков — молола зерно. Тяжелый верхний жернов порхал на острие, вставленном в нижний жернов-постав, и сквозь тонкий зазор между ними мука сыпалась на подстеленный холст. Стук и грохот стоял такой, что все горшки плясали, а Милушкины волосы, лицо и рубаха были в белой мучной пыли. Трехлетняя Прищепа, продев в веревочную петлю босую ножонку, пела «бай-бай», качала люльку. Гончариха пекла блины; масло шипело на сковороде, и близнецы, как привязанные, ходили за ней. Лица у них лоснились, а они просили еще. Все были счастливы. Горшков на торгу было продано немало и недешево, а выручка припрятана в тайничке.

Завидку встретили совсем не так, как он ждал.

Едва показался он вверху лестницы, как гончар, резко толкнув круг, закричал:

— Где шатался, лодырь?

Потом накинулся на гончариху:

— Народила ты чадушко себе на горе, людям на посмеяние!

Потом крикнул на Милушу:

— Перестань греметь, голова трещит!

И опять набросился на Завидку:

— Проголодался, небось, — домой пришел! Долго ли будешь баклуши бить? Все люди работают, один ты бездельничаешь. Учил я тебя подобру-поздорову, теперь по-иному учить буду!

И сорвал с себя пояс.

— Что за шум, а драки нет? — раздался голос за спиной Завидки.

— И драка будет, — обещал гончар, но опустил руку.

А гончариха приветливо воскликнула:

— Вовремя ты пришел, Ядрейка! Уж я тебя искать собралась.

— Понадобился? — спросил тот, кого звали этим именем, и молодцевато спустился по лестнице.

Был он ростом невысок и кривоног, а одет как щеголь. Одежда длинная, князю впору; впереди разрез во всю длину, а выше пояса нашиты были для пуговиц яркие петли, да всё разные: одна красная, другая желтая, третья пестрая. И все они сверкали, будто аксамит, потому что без числа были в них заколоты тонкие и толстые иглы. На ногах у Ядрейки были лапти, штаны латаны. Длинные редкие волосы падали на длинный бледный нос, и Ядрейка, чтобы не мешали, подвязывал их цветной тесьмой.

— А раз понадобился, так угощай, — сказал он, ухмыляясь и потирая руки.

— Садись за стол, блины поспели, — ответила гончариха. — А нужда до тебя — тулупы шить к зиме. Уж я у всех соседей спрашивала, куда Ядрейка-швец подевался.

— У швеца дома нету, — сказал Ядрейка: — где шьет, там и днюет и ночует.

— А живи у нас сколько понадобится. Зимняя одежда всем нам нужна. Гончару — раз, мне — два, Милушке мою старую перешьешь, Завидке…

Тут гончар прервал ее речь:

— А не возьмешься ли, Ядрейка, моего Завидку своему ремеслу обучить? К гончарному делу он вовсе не способен.

— Отчего не взяться! — ответил Ядрейка. — Взяться я за все берусь, а что получится, за то не отвечаю. Стану рукавички шить — глядь, шуба вышла.

— Это хорошо, — сказал гончар. — Наоборот-то хуже — вместо шубы да рукавицы.

Все сели за стол, а Завидке мать сама протянула жирный блин:

— Ешь на здоровье. Отдали тебя в ученье, слава богу!

Когда прибрали на столе, Ядрейка разложил на столешнице овчины, а вся Гончарова семья обступила его и смотрела на его ловкие руки. Он примерял и так и этак и наконец объявил, что одной овчины не хватает. Гончар тревожно посмотрел на жену, а та гордо ответила:

— А что ж, одну овчину у кожемяки купим. Слава богу, есть чем заплатить. Раскраивай, Ядрейка, не бойся.

Ядрейка принялся кроить, а затем взобрался на стол, сел, поджав под себя ноги, достал толстую иглу, моток ниток и сказал:

— Садись, Завидка, учиться будешь.

Завидка сел, но ноги у него не поджимались.

— Колени согни, увалень, — посоветовал Ядрейка и ударил его по коленке тяжелыми ножницами.

Завидка взвыл, брыкнулся и нечаянно попал ногой в Ядрейкин живот. Тот рассвирепел и вцепился ему в волосы. Но колченогий стол был рассчитан на еду и мирные занятия. Раздался треск, одна его ножка подломилась, другая подогнулась, третья и четвертая врозь разъехались. Завидка с Ядрейкой забарахтались на полу под овчинами.

Наконец Завидка выскочил, а Ядрейка, сунув в рот наколотый собственной иглой палец, бросился за ним. Но гончариха заслонила собой сына и завопила:

— Что ты парнишку увечишь!

— Учу, а не увечу! — закричал Ядрейка.

Тесьму с головы он обронил, волосы щекотали нос — он чихнул и сам себе пожелал:

— На здоровье!

— На здоровье увечишь? — спросила гончариха. — Не будет того!

А Милуша выскочила вперед и посоветовала:

— Да отдайте его бочару, он добрый.

Ядрейка, сося палец и отплевываясь, сказал:

— Не надо мне его такого. Без увечья какое же ученье! Стол-то чинить будете аль нет? А то мне, на лавке сидя, шить несподручно.

Глава V

…И ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Аника-бочар был мужик могучий и кряжистый, а три сына его пошли в отца, на подбор богатыри, не по возрасту рослые. Аника объяснял это тем, что работает он все по дубу, а дуб всем деревьям князь, и дубовая-де крепость к нему перешла.

Гончар с Завидкой застали бочара с сыновьями на большом дворе, у землянки. Старший колол колуном широкие дубовые плахи, и под засученными до плеч рукавами сила по жилам перебегала, мышцы вздувались узлами, будто корни векового дуба.

Средний сын строгал доски скобелем. Рубашка на его спине так ходуном и ходила, а из-под острой скобы завивалась длинная душистая стружка-.

Младшенький скашивал края клепок, закрепив их на станке деревянным винтом, чтоб не дрогнули они от сильных его движений. Сам Аника выкруживал донные доски.

Поздоровавшись, гончар сказал:

— А хорошее твое ремесло, Аника: чистое и дух от досок приятный.

— Мое ремесло самое хорошее, — гордо ответил Аника. — В мою посуду люди сыплют золотое зерно, льют зеленое вино, набирают им прохладную водицу. И пища, и питье, и веселие.

Тут гончар в пояс поклонился Анике:

— А не возьмешь ли моего Завидку в ученье? Он к гончарному делу вовсе не способный. Может, твое ему по душе придется. Научится ведра делать…

— И ведра я делаю, и ушаты, и кадки, — хвалился Аника. — Я бы тебе мою работу показал, да вчера все, что было, на торгу распродали. Осталась у меня одна большая бочка, сам боярин ее заказывал. Его людям такую не смастерить, один я умею. Вот она бочка. Господин еще не прислал за нею.

Посреди двора стояла в человечий рост бочка, тяжелая, с места было не сдвинуть. Дубовая гладкая клепка плотно пригнана, железными обручами стянута.

Гончар подивился бочке, как умел похвалил и снова спросил:

— Так не возьмешь ли Завидку моего в ученье?

— Не могу я тебе так сразу ответить, — сказал Аника. — Скоро решишь — долго каяться будешь, а за всякое дело с умом надо браться. Пойдем потолкуем. Едва Аника с гончаром скрылись в землянке, как трое бочаровых сыновей обступили Завидку.

— Ой, да тощий какой, как сухая трава! — сказал младшенький.

— Да бессильный, видать, будто мочала, — сказал средний.