Набег

— Какой парнишка? Как его звать?

— Звать зовуткой, а кличут уткой. Не догадался я, красавец мой, спросить, как ему имечко. Говорит, раньше всех прибежал…

— Да какой он из себя?

— Обыкновенный, на тебя похож. И на дружка твоего тоже похож. Такой — рубаха холщовая, руки в цыпках…

— Руки у всех в цыпках, — хмуро заметил паренек. И оба дружка медленно пошли прочь. Макасим

опустил раму окна.

— Когда стружку давал? — спросил Милонег. — Я не видел.

— А я и не давал. Я стружку расплавлю, налью перстеньков. Я и не хотел давать, а обещал, чтобы нам с тобой без драки до дому дойти.

— Нехорошо, — сказал Милонег.

— Что же плохого? И мы с тобой целы, и стружка цела лежит. И ребята из-за нее не перессорятся. А вот что плохо: проволока у нас остыла последнее кольцо заклепать. Разогрей-ка ее, Милонегушка… Ну, теперь крепко. Хоть топором руби, выдержит. — Он отложил в сторону готовую кольчугу. — Теперь девке запястья.

И снова принялся искать во всех углах, рыться среди наваленных в беспорядке кусков меди и свинца, мотков разной проволоки, горшков и горшочков. По дороге попался ему небольшой кувшин, полный желтых и красных камешков.

— Я, Милонегушка, и бусы сверлю. Для того у меня и сверло есть, лучок. Я тетиву лучка обовью вокруг острой железки, начну лучком водить взад-вперед, будто смычком по гудку. Железка острием своим и просверлит в бусе дырочку. Морские это камушки — сердолики. И впрямь, как взглянешь, сердце ликует — уж так хороши. Глянь-ка вот, будто небо на зорьке, розовый. А этот туманный, будто облачко в закатных небесах. А этот темный, и белые полосы взлетят и спадут завитком, как осенняя волна морская… Да куда же запястья подевались? Не в этом ли горшке?

Однако горшок доверху был полон стеклянных браслетов.

— Я и браслеты делаю. Это товар самый дешевый, а ходко идет. Стекло-то хрупкое, бьется. Расколет баба браслет — тотчас за новым прибежит. Стекло мне привозят из Киева, я его расплавлю в тигельке и какой хочешь браслет вытяну — хочешь витой, хочешь гладкий. Почему мне стеклом не заниматься! Очаг есть, тигельки есть. Вот они, тигельки мои глиняные, для всего годятся. И медь плавить, и серебро, и стекло тоже можно. Вот тигелек плоский, будто чашка, вот горшочком. Вот кувшинчик с носиком, с ручкой. Из него хорошо разливать металл. Ручка-то подбитая. Кошка, негодница, хвостом задела, уронила. Я было хотел ее поучить — не прыгай, дура, куда не положено, да подумал: сам виноват, зачем на дороге поставил… Вот они, запястья, нашлись.

— Дедушка Макасим, здравствуй!

Василько вошел, быстрым взглядом мастерскую окинул, сел на скамье, заболтал ногами, затараторил:

— Дай, думаю, навещу дедушку — не надо ли ему по хозяйству помочь. Я бы раньше зашел, да отец не велел никуда отлучаться, едва вырвался. И Куземка сейчас придет… Да вот он, Куземка. Куземка, заходи.

— Здравствуй, дедушка Макасим. Дай, думаю, зайду — не надо ли помочь.

— Да откуда вы вдруг взялись, помощнички? — изумленно воскликнул Макасим. — До нынешнего вечера вас и пряником не заманишь, а тут вдруг сразу два набежало. А у меня уж свой помощник есть. Вот Милонег.

Мальчики искоса поглядели друг на друга.

— Ведь вы уже видались как будто? — спросил Макасим.

— Разве?… — протянул Василько и поднял брови. Но Куземка, улыбнувшись, ответил:

— Вчера весь день вместе в кустах просидели. Мы нарочно пришли посмотреть, как он тут живет.

— А раз так, садитесь, гости будете. А третий-то паренек с вами ходил? Паренек с ноготок, голова с горшок, руки-крюки, глазки-буравчики?

— Завидка? — сказал Василько и засмеялся хитрой дедушкиной присказке.

— Завидка? — спросил Макасим. — Имя-то какое хорошее… Песнопевец царь Давид в древние времена был. Где ж он, Завидка этот?

— Его отец из дому выгнал. Я его сам второй день нигде не найду.

— Найдется, — сказал Куземка неестественно равнодушным голосом. — Не иголка, не потеряется. Перестанет гончар гневаться, соскучится по сыну, он и найдется в недолгий срок.

— А раз в срок найдется, нечего его не вовремя вспоминать, — сказал Макасим, внимательно поглядев на Куземку. — А вы, милые, садитесь. Вот форма высохнет — заливать станем. А покамест поиграйте.

— Не маленькие мы играть, — сказал Василько. — Лучше, дедушка, расскажи нам что-нибудь.

Глава XI

КНИГА

— Про что же мне вам рассказать? — спросил Макасим, сощурив глаза, покрасневшие от печного жара и ночных трудов. — По всей русской земле я колобком прокатился, надивился на всякие людские дела, разных человеческих слов наслышался. Но самое диво дивное, самую красоту распрекрасную ни глазами не видал, ни слухом не слыхал, а в книгах читал, что мудрецы писали…

— Разве ты умеешь читать, дедушка? — спросил Куземка.

А Василько подхватил:

— У нас только господин Глеб, да отец, да еще человека два читать и писать умеют. А из женщин одна госпожа Любаша свое имя написать может. И книг ни у кого нету, и слыхал я, что они всего на свете дороже.

— Это правда, что книги дороги, все же их купить можно, а то и самому переписать. В городах многие умеют читать: и бояре, и купцы, и ремесленные люди. В Киеве две школы есть для знатных людей и детей поповских. В Новгороде девчонки и те грамоту знают. А книги и верно дороги. Но у меня книга есть…

— Покажи!

Макасим мгновение колебался, потом прошел в горницу. Слышно было, как щелкнул там замок и, откинувшись, ударилась о стену тяжелая крышка сундука. Макасим снова вошел, обеими руками неся завернутую в шелковый лоскут книгу, и остановился. Василько рукавом вытер столешницу. Макасим положил книгу на стол и развернул лоскут.

Листы пергамента были сшиты толстыми нитями на кожаных ремнях, и так прекрасно переплетались эти нити, то выступая над ремнями, то скрываясь под ними, что образовывали узор. С двух сторон ремни были пропущены в деревянные доски, обтянутые кожей и по углам украшенные серебряными пластинками с выбитыми на них крылатыми зверями-грифонами.

— Как же она тебе досталась? — спросил Василько, не смея притронуться к книге.

— Всю ее я сам сделал своими руками.

— О-о! — прошептал Милонег.

А Куземка схватил Макасима за рукав и, дергая его и жарко дыша, просил:

— Расскажи, расскажи нам про это!

— По двенадцатому году остался я сиротой. Подобрал меня печорский монах, и стал я ему за кусок хлеба служить. Воду и дрова носил в гору и что придется еще делал. А монах этот дни и ночи переписывал книги. Он пишет, а я нити пряду для переплета. Ночь длинная. В светильнике масло трещит. Сон разбирает. А мой монашек, чтобы не заснуть, вслух бормочет, что пишет. Много я тогда узнал и на всю жизнь запомнил. И про солнце со звездами, и про море-океан, и про Троянскую войну, и про разных животных. Только та беда, что монашек мой лишь под утро вслух читал, а остальное время писал молча. Оттого-то я ночное его писанье наизусть знал, а дневного не знал. А может, оно того важней было. Да и он частенько на полуслове останавливался. Пристал я к нему: обучи да обучи меня, я тебе отслужу. А когда я научился лучше его писать, а он от старости стал немощен, я за него пять лет книги переписывал. Он же меня и переплетать обучил. Захотелось мне в одну книгу всю мудрость переписать, чтоб всегда она была при мне, а пергамента не было. Мой старик мне перед смертью и пергамент подарил, а я еще три года в монастыре жил и свой изборник составил…

— А как же ты златокузнецом стал? — спросил Куземка.

— А уж после, голубчик мой. Кем я только не был — и швец, и жнец, и в дуду игрец. Это уж после было, когда я из монастыря убежал.

Он бережно открыл книгу, и мальчики увидели диво дивное, красоту неописанную.

Во всю страницу лазурью, киноварью и золотом был нарисован храм. Тринадцать глав вздымалось ступенями все выше и выше. Вокруг всего храма птицы летали, а внизу, в открытых вратах, стояли мудрецы. У них были узкие парчовые одежды и большие, не по росту, головы с длинными бородами. А вокруг стен храма и башен росли травы, закручивались завитками по своду над вратами, а в завитках — цветы и меж ними вьющиеся ветви.