Воды слонам!

Вздохнув, Уолтер продолжает:

– Послушай, Марлене действительно не позавидуешь. Но бога ради! Если мы удерем до Провиденса, Верблюду крышка. Придется ей три дня потерпеть. Но будь я проклят, если она не провела за этим занятием четыре года! Так что еще три дня погоды не сделают.

– Она беременна, Уолтер.

– Что?

Он надолго умолкает. Я поднимаю глаза.

Уолтер морщит лоб.

– Ты уверен?

– Она сама сказала.

Он долго смотрит на меня в упор. Я тоже стараюсь не отводить взгляда, но глаза непослушно соскальзывают в сторону.

– Тем более нужно действовать осторожно. Эй, Якоб, смотри на меня.

– Я пытаюсь!

– Раз уж решено, что мы отсюда линяем, нужно сделать все по-человечески. Пока у нас тут Верблюд, мы не имеем права и пальцем пошевелить – даже пальцем, понял? И чем раньше ты смиришься с этой мыслью, тем лучше.

С раскладушки доносится всхлип. Уолтер оборачивается.

– Перестань, Верблюд! Они бы не согласились взять тебя обратно, если б не простили. Или ты бы предпочел, чтобы тебя сбросили с поезда?

– Даже и не знаю, – всхлипывает Верблюд.

Уолтер вновь поворачивается ко мне.

– Смотри на меня, Якоб. На меня смотри, – и, когда мне наконец удается зафиксировать взгляд, продолжает. – Она с ним сладит. Слово даю, сладит. Только она одна и умеет с ним справляться. И знает, сколько всего поставлено на карту. Да и потерпеть придется всего-то три дня.

– И что потом? Ты же сам сказал, деваться нам некуда.

Он с досадой отворачивается и туг же разворачивается обратно.

– Ты вообще понимаешь, что происходит, а, Якоб? Что-то я сомневалось.

– Да все я понимаю! Просто ни один выход мне не нравится.

– Мне тоже. Но ты же понимаешь, утрясать придется потом. А сейчас надо сосредоточиться на том, чтобы выбраться отсюда живыми.

Засыпая, Верблюд хнычет и всхлипывает, хотя Уолтер не устает повторять, что семья встретит его с распростертыми объятиями.

Наконец сон одолевает его окончательно. На всякий случай подойдя к нему еще раз, Уолтер гасит лампу и вместе с Дамкой забирается на попону в углу. Несколько минут спустя раздается его храп.

Я осторожно приподнимаюсь, изо всех сил стараясь не потерять равновесия. Наконец встав на ноги, делаю пробный шаг. Голова кружится, но вроде бы я с ней справляюсь. Сделав несколько шагов подряд и убедившись, что у меня получается, я добираюсь до сундука.

Через шесть минут я уже ползу по крыше нашего вагона, сжимая в зубах нож Уолтера.

Звук, казавшийся изнутри вагона тихим постукиванием, здесь превращается в оглушительный грохот и лязг. Когда поезд поворачивает, вагоны качаются и подергиваются, и я замираю, ухватившись за верхнюю балку, пока мы снова не выезжаем на прямую.

Достигнув конца вагона, я задумываюсь, что делать дальше. Теоретически я мог бы спуститься по лисенке, спрыгнуть на платформу и пройти прямо по вагонам, пока не доберусь до нужного. Но тогда меня могут увидеть.

Вот так-то.

Я стою, сжимая нож в зубах. Ноги расставлены как можно шире, колени подгибаются, руки судорожно балансируют, как у канатоходца.

Пропасть между этим и следующим вагоном кажется безмерной, если не сказать бесконечной. Я собираюсь с силами, прижав язык к острому лезвию ножа. И прыгаю, всеми до последней мышцами толкая себя вперед и что есть сил размахивая руками и ногами, чтобы уцепиться хоть за что-нибудь, если промахнусь.

Упав на крышу, я хватаюсь за верхнюю балку, тяжело дыша, словно пес, но не разжимая зубов. Из уголка рта сочится что-то теплое. Стоя на четвереньках и цепляясь за балку, я вынимаю нож изо рта и слизываю кровь. А потом возвращаю его на место, стараясь больше не касаться губами.

Подобным образом я миную пять спальных вагонов, с каждым прыжком приземляясь все точнее и все беспечнее. К шестому вагону мне приходится напомнить себе об осторожности.

Добравшись до вагона Дядюшки Эла, я сажусь передохнуть на крышу Мышцы у меня ноют, голова кружится, дыхания не хватает.

Поезд вновь поворачивает, и, ухватившись за балки, я гляжу в сторону паровоза. Мы объезжаем лесистый холм, направляясь к мосту. Несмотря на темноту, в двадцати ярдах под мостом я различаю каменистый берег реки. Поезд снова дергается, и я решаю, что лучше пойду в вагон номер 48 по коридорам.

Все еще сжимая нож в зубах, я соскальзываю на край платформы. Вагоны, где едут артисты и управляющие, соединены железными мостиками, и все, что от меня требуется – точно приземлиться. Поезд вновь кренится, а я как раз вишу на кончиках пальцев, пытаясь перекинуть ноги. Я отчаянно пытаюсь удержаться, потные пальцы скользят по металлической сетке.

Когда поезд наконец перестает крениться, я приземляюсь на мостик. На площадке есть перила, и некоторое время я стою, облокотившись о них, чтобы собраться с силами. Ноющими, дрожащими пальцами выуживаю из кармана часы. Скоро три. Едва ли я кого-нибудь встречу. Но кто знает.

К тому же непонятно, что делать с ножом. В карман он не помещается, за пояс не заткнешь – слишком острый. В конце концов я заворачиваю его в пиджак, который сую под мышку. А потом приглаживаю волосы, вытираю с губ кровь и открываю дверь.

В коридоре пусто, в окна вагона светит луна. Я останавливаюсь, чтобы осмотреться. Мы как раз на мосту. Однако же, я недооценил его высоту: до валунов на берегу реки добрых четыре десятка футов, а впереди – пустота. Когда поезд покачивается, я благодарю Господа, что спустился в вагон.

Вскоре я уже таращусь на ручку двери, ведущей в купе номер 3. Развернув нож, я кладу его на пол и надеваю пиджак. А потом подбираю и еще некоторое время таращусь на ручку.

Она поворачивается с громким щелчком, и я замираю, не отнимая руки, и жду, что будет дальше. А через несколько секунд поворачиваю до упора и толкаю дверь.

Я решаю оставить дверь открытой, чтобы лишний раз не шуметь: а вдруг он проснется?

Если он спит на спине, достаточно будет перерезать ему глотку. А если на животе или на боку, то нож придется воткнуть, чтобы лезвие наверняка попало в трахею. Так или иначе, целиться надо в шею. Я просто не имею права колебаться, удар должен быть глубоким, чтобы он тут же истек кровью и не успел даже крикнуть.

Я крадусь к спальне, сжимая нож в руке. Бархатная штора задернута. Отогнув уголок, я заглядываю внутрь. Он один. Я вздыхаю с облегчением: она в безопасности – должно быть, в женском вагоне. А значит, по пути сюда я, скорее всего, прополз прямо над ней.

Проскользнув внутрь, я останавливаюсь у кровати. Он спит на краю, как будто нарочно оставил место для Марлены. Шторы на окне открыты, и мелькающая за деревьями луна высвечивает время от времени его лицо.

Я гляжу на него сверху вниз. В своей полосатой пижаме он выглядит миролюбиво, я бы сказал, даже по-мальчишески. Темные волосы спутаны, уголки рта растянуты в улыбке. Ему что-то снится. Вдруг он начинает шевелиться: облизывает губы и переворачивается со спины на бок. Тянется к той половине кровати, где прежде спала Марлена, и несколько раз хлопает ладонью по пустому месту. Нащупав наконец Марленину подушку, хватает ее и прижимает к груди, обнимая и зарываясь в нее лицом.

Я поднимаю нож обеими руками и удерживаю острием вниз в двух футах от его горла. Ошибиться нельзя. Целюсь под таким углом, чтобы разрез вышел побольше. Деревья за окном заканчиваются, и на лезвие падает тонкий лучик лунного света. Пока я выбираю угол, нож мерцает и искрится. Август вновь шевелится, всхрапывает и резко поворачивается на спину, уронив левую руку в нескольких дюймах от моего бедра. Нож все мерцает и мерцает, ловя и отражая свет. Но уже не из-за того, что я продолжаю прицеливаться, а потому, что начинают дрожать руки. Август открывает рот и, шумно втянув воздух, вновь облизывает губы. Его рука рядом с моим бедром безвольно болтается, пальцы на другой руке как будто сведены судорогой.

Склонившись над ним, я кладу нож на Марленину подушку и, поглазев минуту-другую, ухожу.

Когда адреналиновая волна спадает, голова вновь начинает казаться мне больше тела, и по коридору до конца вагона я уже шагаю, изрядно пошатываясь.