Ночь Ягуара

– Так-то ты исполняешь мои приказы, Паз! – закричал он. – Я велел принести семь! Никакой свободы для Кубы!

Тогда он, несмотря на ураган, снова отправился в лес, нашел другое стадо свиней, подстрелил из лука еще одного поросенка и принес Фиделю.

– Ты хорошо поработал и можешь просить для себя любую награду, – сказал Фидель. – Проси – и будет по-твоему.

Паз задумался, а потом сказал:

– Если так, я прошу, чтобы гадкий вор, укравший моего поросенка, был пойман полицией и застрелен.

И Фидель ответил: так тому и быть. Но полиция доставила Амелию, и Паз увидел, как ее поставили перед расстрельным взводом.

– И что, они застрелили твою дочь?

– Не знаю. Я прицелился из лука в Фиделя и пригрозил застрелить его, если он ее не отпустит. Похоже, это было что-то вроде тупика, безвыходной ситуации.

– Нет, во сне она умирает. Ты знаешь, что это сон об Ошоси?

– До этого момента не знал. А откуда ты знаешь, что в нем происходит?

– Это история из тех, которые мы называем апатаки. Они повествуют о жизни ориша, когда те еще были людьми. Но в той истории Ошоси охотится на перепела для Олодумаре, бога богов, а когда его мать похищает добычу, Ошоси, чтобы снискать благоволение Олодумаре, отправляется на охоту снова. Он молит о том, чтобы его стрела поразила сердце вора, и его пожелание исполняется – он убивает свою мать. Кроме того, семерка – это цифра Ошоси, вот почему появляются семь стрел и семь поросят. А во что ты был одет во сне?

– Ну, точно не скажу. Во что-то зеленое с коричневым, вроде той униформы, которую сейчас носят на Кубе.

– Да, зеленый и коричневый – это цвета Ошоси, Владыки Охоты. Теперь ты знаешь, кто пытается заполнить твою голову. Это хорошо.

Она одарила его широкой улыбкой, что сделали и остальные посвященные женщины.

И это действительно хорошо, подумал Паз. Охотник Ошоси имел с ним сродство, ведь он и сам, в определенном смысле, был охотником, охотником на людей, пусть даже больше этим и не занимался. Тяга, если признаться, все равно осталась: недаром он и позволил вовлечь себя в охоту за магическим ягуаром. Паз вспомнил, как в botanica держал в руках маленький лук, вспомнил и другой символ Ошоси, тюрьму. А ведь и манго, любимый фрукт Паза, тоже относится к плодам, посвящаемым Ошоси.

Да, все сходилось, все было взаимосвязано. Его жена назвала бы это верным признаком душевного нездоровья, но его жены здесь не было. Здесь были только madrinas, посаженные, пока сон не сменился другим, в котором он находился в маленькой белой комнате, где одетая в белое женщина ухаживала за ним как за младенцем, но что было об этом думать, если это предопределено?

Он с интересом наблюдал за тем, как они выкладывали перед ним полукругом круглые камни, fundamentos Ошоси, содержавшие аш ориша, которому предстояло переместиться в его голову. Женщина почтительно омыла fundamentos и полила их гладкую поверхность травяным отваром. То же было проделано и с головой Паза.

В течение пяти дней Пазу не разрешалось ни говорить, ни ходить, руки его были связаны. Одурманили ли его наркотиками, он не знал, и очень скоро это перестало его волновать. Его прошлая жизнь отступала, затягиваясь туманом, превращаясь в смутное, давнее воспоминание. Реальностью были лишь эти медленные, монотонные, нескончаемые дни и ночи, полные новых и новых жертвоприношений. Santero приходил снова и снова, принося в жертву разнообразных живых существ: петухов, голубей, маленького поросенка, черного козла. Жертвенной кровью santero орошал камни, головы и конечности жертв складывал в особые глубокие глиняные сосуды, сапера. К концу пятого дня Джулия объявила, что место для приема ориша в голове Паза сформировалось.

Паз и сам ощутил это изменение, едва уловимое, но реальное, как утрата невинности. Или то чувство, которое испытываешь, впервые убив человека. Сейчас он, как ему кажется, может говорить и способен ходить, что он и делает. У него такое ощущение, будто его ноги почти не касаются пола. Пятидневный период тайного созревания закончен, настал el dia de la coronation – день венчания. Паз стал ийаво, невестой ориша.

Набросив ему на плечи богато расшитое бисером и висюльками из ракушек широкое ожерелье, collares de mazo, его отвели в главную комнату дома, превращенную в тронный зал: в одном из ее углов, задрапированном зеленым и коричневым шелком, красовался пилон – высокий, подобный трону стул, какие некогда использовались царями Ифа.

Усадив его на этот престол, они кучками сложили к его ногам манго и ямс. Воздух наполнился запахом этих плодов и перемешивался с запахом жарившегося для свадебного пиршества мяса жертвенных животных.

Среди них находилась его мать, и Паз понимал, что его прежние отношения с ней исчерпаны, что личина этакого саркастичного разгильдяя, под которой он прятался от нее всю свою сознательную жизнь, с него слетела, ибо полубогам не дано дурачить друг друга ложными обличьями.

Народу в помещение набивалось все больше, и там становилось жарко. Пазу дали стакан и велели выпить: оказалось, это не вода, а водка aguardiente, напиток Ошоси. Над его верхней губой выступил пот. Появились барабанщики, троица мужчин с очень черной кожей. Они поприветствовали santero и установили свои инструменты – могучий барабан ива, другой, поменьше, итотеле, и третий, маленький, оконкойо, – на устроенном в дальнем конце комнаты деревянном помосте.

Как это обычно бывает у африканцев, все началось словно между делом, само по себе. Вдруг, будто ни с того ни с сего, послышался пробирающий до мозга костей стук ива, который тут же подхватили другие барабаны и тыквы в руках santero, сплетаясь в древний, замысловатый узор музыкального языка santos. Иле затянули песнь, обращенную к Ешу-Елеггуа, Стражу Врат.

Аго, аго, аго, иле аго. Открой, открой, открой.

Паз сидел на своем стуле, подобном трону, думая о своей матери и о ком-то еще, кого когда-то давно назвали Джимми Пазом, о человеке, имевшем ребенка, женатом на враче. Он был довольно симпатичным парнем, хоть и хитрожопым. Он думал и гадал: могло ли то, былое вместилище, которое сейчас танцевало перед ним, снова принять в себя то, чем он стал теперь?

Песнопение звучало все громче, все более настоятельно. Люди ритмично раскачивались, старшие женщины, посвященные Ешу, танцевали перед Пазом. Песнь призывала Ошоси снизойти и взять свою новую невесту. Глаза Паза заливало потом, и он заморгал, чтобы прояснить зрение. Это помогло мало: фигуры людей, расплывающиеся и дрожащие, выглядели все более зловеще. А в сознании его тем временем звучал тихий, допытывающийся голос, и Паз вынужден был признать – да, он прошел-таки через этот весьма утомительный ритуал. Да, он осознает преимущества очищения и признает это как символ некой новой степени зрелости, символ некоего возвращения к своим афро-кубинским корням, и да, это его действительно изменило. В определенном отношении сделало лучше, и он даже представил себе, разумеется в терминах рационального знания, как разъясняет все это своей жене. Но в разгар этого воображаемого разговора (порожденного ужасом, который Паз еще не желал признать своим) Ошоси, Повелитель Зверей, прошел сквозь врата незримого мира и вошел Пазу в голову.

Теперь Паз понял, что существует истинная девственность, нетронутость, несравненно более глубокая, чем отсутствие сексуального опыта, с которым иные носятся как курица с яйцом. Что способность соприкоснуться с глубинной сущностью бытия заложена в человеке с рождения, однако почти каждый в нынешнем мире так и не пробуждает ее в себе до самой могилы. Представление о том, что мир таков, каким он представлен в наших ощущениях, что мы постоянно пребываем в собственных головах, что вера есть выбор, который мы делаем посредством нашего сознания, – все это исчезло в первые же секунды, едва ориша проник в его тело. Тут-то до него дошло, что используемое ритуальное понятие «новобрачная» вовсе не было просто фигурой речи. Божество овладело им, кажется, не насильственно, но неотвратимо, с тем чтобы он уже больше никогда не был прежним.