ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

Приходит опять весна, мужики кинулись на болото, а чорт тащит Тюрю на горы. "Не замай, оставь!" говорит. Тюря опять перечить не стал. Погодили недельку-другую, подули ветры сиверные, полили дожди ливмя: на полях лужи, на болотах потоп; батрак, сиречь чорт, зачал пахать пески да горы; вспахал и засеял. Дожди не перестают, ветры не унимаются; на полях всходы плохи, в болотах пропало зерно - у

Тюри хлеб родился на диковинку, девать некуда! Вот и думает чорт, сам про себя так-то мерекает: "за корку, что стибрил тогда у Тюри, отслужил я ему на порядках; надо, говорит, ему всучить бы волчка теперича! Служба службой, бес бесом", говорит.

Вот раз сидят оба на завалинке; чорт и говорит: "придумал я, слышь, затею: хлеба у тебя в достатке; сварим-ка, говорит, пивца!" - "Ладно, - говорит Тюря (простой такой был), - служил ты верно, перечить не хочу; делай, как поводится!" Принялся чорт за новую работу; затирал брагу, подхмеливал, гнал, перегонял, умудрялся всякими бесовскими манерами; к утру приносит Тюре: "на, говорит, попробуй!" а у самого рожа-то так на сторону и лезет, насмехается над мужиком; хлебнул Тюря:

"у-ва! горько!.."

Тут Фуфаев поднес штоф к собственным губам, щелкнул языком, наклонил голову и стал прислушиваться к звонкому храпенью Верстана и дяди Мизгиря; ему показалось, как будто храпел и Балдай.

- Ребята! да вы никак все заснули? - вымолвил он.

- Они все спят, а я ничего… Рассказывай знай, рассказывай! - проговорил нижегородец, распяливая глаза, которые начали часто уж что-то прищуриваться; впрочем, в сарае было так темно, что все равно можно было сидеть с закрытыми глазами.

- Никак и мальчик-то заснул, наследник-то мой?.. Эй, Балдай, спишь? - крикнул Фуфаев, поворачиваясь в ту сторону.

- А?.. Нет… я… ничего… добре уж оченно любопытно… добре… - сонливо провертел языком рябой Балдай.

- Рассказывай знай, рассказывай! - повторил нижегородец.

- Ну вот, братец ты мой (начал снова Фуфаев, приседая на корточки), как попробовал Тюря этой горькухи-то, что чорт сварил, больно она ему не понравилась, даже плевать начал. "Ничего, - говорит чорт: - и пиво горько, и соль солена; пей, ешь кисло да солоно, говорит, на том свете не сгниешь! Чего ты опасаешься? Это так только спервака не по скусу; тот же ведь хлеб, только пожиже, говорит; качай, говорит, почин дороже денег!" Стал его так-то присударивать; знамо, чорт на свое тянет, подольщается. Взял Тюря посудинку, опять хлебнул: "Ништо, говорит, горька-то горька, а ништо!" - "А хвати-ка еще!" - пристал опять чорт. Хватили вместе.

"Словно как и не горька", - говорит Тюря. "То-то не горька! Оно так тебе спервака показалось; знатное дело, братец ты мой, - говорит чорт: - а ну-кась еще!" Опять тяпнули по чарке. "Нет, не горька, - говорит Тюря, - право слово не горька!" - "И по-моему не горька, - молвил чорт: - так индо горло смазывает, по животику расходится да по косточкам!" Тут уж Тюря сам тяпнул, не дожидаючи. "Слышь, хозяин, - заговорил опять чорт: - что тебе задается? ничего не задается - ась?" -

"Сдается, - говорит Тюря, - еще бы хватить маненько!" - "И то дело; качай во здравие!" Качай да качай, только и разговору было. "Стой, - кричит опять чорт: - слышь, хозяин, что тебе задается? ничего не задается?" - "Сдается, - говорит Тюря,

- словно изба кругом пошла… стой, держи! закружит, завертит, проклятая… да еще уйдет, пожалуй… пру… пру… без избы останемся на зиму!.." - "Не замай, не уйдет, - говорит чорт, - она отроду никуда не хаживала; побоится идти по незнакомой дороге!" Лезло им обоим таким манером то то, то другое; повалились оба и заснули.

Проснулись; стал Тюря на голову жалиться: не подымешь никак; чорт опять горькухи принес. "Нет, не по могуте", - говорит Тюря, а сам даже стонет: "не могу", говорит.

"Да ты, братец, разом только; завсегда так водится: клин клином выгонять надыть. Я уж выпил - отлегло!" Послушал мужик, выпил бычком - и то словно отлегло… "А ну-ка, говорит, принеси-ка еще!" Еще выпили - и пошла у них лей-перелей гулянка!

Варят горькуху, пьют, словно в бочку наливают! Жена вступилась было - Тюря ее в ухо; ребятенки пристали - он кого оземь, кого об угол, а сам кричит, горло дерет:

"вари, кричит, вари, батрак, горькуху на весь мир крещеный, на всю деревню; всех, кричит, угощать хочу!" Позвали соседей. Пришли все. Сначатия никто не пьет, там один попробовал, там другой, под конец все втравились, запили знатно - и пошел разгул, такой разгул, что не видано отроду. Андрей песен не певал - запел во всю глотку, схватимшись за оба уха; Влас подтыкал полы за пояс, засучил рукава: "выходи, кричит, выходи - только и жил!" Никита голосит, плачется внуку: "нет-де у меня ни отца, ни матери!" Селифан бьет кулаком в печку: "дорогу, говорит, давай!" Михешка ходит, у всех прощенья просит… То-то была потеха! Плакали, плясали, пели, бились, а под конец все с ног сгорели, повалились и заснули; кто где стоял, тут и повалился!

Чорт был при этом при всем. Вот и ждет он другого утра. Стала у всех голова болеть; стали все жаловаться: "опоил их Тюря бесовским зельем!", а чорт и говорит: "ничего, говорит, ребята, не печалуйся! клин клином выгоняй!" Всем поднес горькухи, и опять все загуляли… Видит это чорт, возьми да каждому на ухо и расскажи, поведай всем, как ее делают, горькуху-то, и пошла она после того, окаянная, гулять по свету по белому…

Фуфаев остановился.

- Эй, земляк! - крикнул он.

Ответа не было. В дальнем углу слышалось только побрякиванье цепи, а кругом раздавалось храпенье, переливавшееся на пять разных ладов..

- Эхва! а я-то тут стараюсь! языком бью, плетни выплетаю! - вымолвил слепой, потряхивая головою. Он допил, остающееся вино и ощупью подобрался к

Пете, подле которого прежде еще выбрал себе место.

- Ну, и этот захрапел! - проворчал Фуфаев, нагибаясь к мальчику, который в самом деле начал храпеть, - ну да этот пущай его спит; ноне день такой выпал сердяге, либо спать, либо плакать! - заключил слепой, укладываясь на голую землю.

Он крякнул и повернулся на другой бок, крякнул опять и снова перевалился, как кадушка, на другую сторону; после этого он крякнул еще раз, но уж не перевертывался, а захрапел еще звончее товарищей.

Но Петя не спал - не до сна ему было: он только прикидывался спящим. С той минуты, как забыли о нем нищие, до настоящей в голове его созрела мысль, которую могли только породить один безграничный страх, одно отчаянье. Он решился бежать, бежать в эту же ночь. Но куда бежать? к кому? что с ним будет, когда убежит? Ни о чем этом он не думал. У него была одна мысль: уйти от Верстана, который, верно, не далее, как завтра, улучив минуту, приведет в исполнение свое страшное намерение.

Минут десять после того, как захрапел Фуфаев, Петя продолжал, однакож, лежать пластом и не трогался с места - так велик был его страх; сердце так в нем и замирало.

Ночь была сырая, но пот прохватывал его насквозь, выступал на лбу и на лице, закрытом ладонями, прижатыми к земле. Наконец, задерживая дыхание, тихо-тихо поднял он голову. Нищие и медвежатники, исчезавшие в непроницаемом мраке, храпели; кроме этих звуков было так тихо, что Петя мог пересчитать число людей по храпенью и дыханью. Он снова стал прислушиваться. Время от времени в дальнем углу брякнет цепь - и только; извне мешался мерный, однообразный шум дождя и хлесканье капель, которые, скатываясь с кровли, падали в лужи.

Петя бережно поднялся на руки и попробовал перевернуться на другой бок. Все храпело попрежнему; это ободрило его; он очень хорошо помнил, где кто расположился: ему легко было пройти к выходу сарая и не задеть никого. Но тут овладевал им страх пуще прежнего; колени его стучали друг о дружку; он должен был прижать грудь руками и открыть рот, чтоб перевести дыхание, которое спиралось в пересыхавшем горле. "Сейчас хватится Верстан, сейчас хватится и крикнет!" - думал он. Петя вспомнил вдруг, что прежде, в Марьинском, живучи дома, когда случалось ему вскидываться со сна, мать подбегала к нему и начинала крестить его… Он торопливо несколько раз сряду перекрестился и пустился бежать со всех ног. Он бежал почти бессознательно; в первые минуты им управлял один инстинкт, одно чувство самосохранения, внушавшие ему удаляться от Андреевского. Сам не замечая этого, выбрался он из лощины и очутился посреди пустынных полей, где шумел только дождь. Но страх, овладевавший им, повидимому, все сильнее и сильнее, по мере того как он удалялся, привязывал крылья к ногам его; он ни на минуту не останавливался.