ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

Работники побежали; Егор пустился за ними; но, сделав шагов двадцать, он остановился, крикнул, чтоб несли скорее веревки и лестницу, и вернулся назад.

Встретившись с Иваном, который, привязав лошадей, направлялся бегом к амбару, горбун откинулся в сторону.

- С чего ж это загорелось-то? - спрашивал между тем Андрей, осматривая здание и выискивая удобное место для постановки лестницы, - здесь, кажись, никто не живет; с чего ж так?

- Подожгли, - возразил нетвердым голосом Карякин, - подожгли - это верно; вот и собака отравлена.

- Что вы, батюшка? может ли быть?

- Там еще другая собака, никак и та отравлена! - подхватил Иван, останавливаясь подле Андрея, - сейчас мимо шел, лежит, не ворохнется…

В эту минуту явились веревки и лестница. Андрей приставил ее к углу пылавшего здания, сунул за пояс веревки и быстро полез к кровле.

- Ваня! - крикнул он, - возьми топор, полезай скорей за мною… прежде всего стропилы подрубить надо: легче будет бревна растаскивать… А вы (тут он обратился к остальным), - как только кину веревку, тащите бревно, в какую сторону укажу…

Едва Иван очутился подле Андрея, Егор подвернулся к Карякину и начал ему что-то нашептывать; глаза горбуна не переставали кивать на Ивана, который между тем работал за четверых и то заслонялся дымом, то освещался пламенем. Внимание

Карякина скоро, однакож, отвлекли новые мужики, прискакавшие из Панфиловки; по степи кое-где слышался торопливый топот коней и приближавшиеся голоса; набат все еще звучал в отдалении.

- Ребята! нет ли лома? - прокричал Андрей.

Но дело обошлось без лома; стропила, подгоревшие в одних углах, в другом месте подрубленные Андреем и Иваном, рухнули с ужасным треском во внутренность здания, увлекая с собою дрань и доски. Черный дым и хлопья пепла повалили отовсюду; усадьба погрузилась в темноту, которая казалась чернее самой ночи; но пламя, подживленное новым материалом и не встречая теперь препятствия, вскоре поднялось высоким столбом над амбаром и снова ярко озарило усадьбу.

- Нет, моченьки нет, больно жарко! - крикнул Андрей, тщетно старавшийся обвязать веревкой конец верхнего бревна, - очень уж донимает… ничего не сделаешь!.. Иван даже все волосы сжег… Надо будет ломать с середины… народу теперь много… Шабаш, Ваня!..

С этими словами Андрей, а за ним Иван, спустились наземь. Андрей разместил полдюжины панфиловских молодцов по углам здания и велел им рубить, не жалея рук; остальных послал за водою: сам он и вместе с ним Иван присоединились к первым и лихо застучали топорами.

- Вот что, Федор Иваныч, - заговорил Андрей, когда несколько пылавших бревен сорвано было наземь, - никак ветер подымается… дует от нас к дому… видите, куда дым-то повалил?.. Возьмите-ка с собой двух молодцов да проведите их на крышу дома. Захватите только веревки, братцы! как станете на крышу, бросьте нам веревки-то, мы вам подадим ведра с водою… Смотри, не зевать: упадет галка либо огонь швырнет, сейчас заливай!.. А вы, братцы, чем глазеть, полезай на другие крыши; даром далеко, а все вернее, коли народ будет стоять с водою.

Такое распоряжение было как нельзя основательнее; ветер действительно подувал от амбара к жилому строению; огненный столб, начинавший уменьшаться, снова закручивался в воздухе и острыми длинными жалами рвался к дому; несколько горячих головешек упали даже на середину двора. Федор Иванович, бегавший из конца в конец и, очевидно, не знавший, за что взяться, выбрал трех человек и направился к дому. Егор сопровождал его; горбун то и дело забегал вперед и тушил ногами попадавшие головешки даже тогда, когда на них не было огня. Андрей, Иван и оставшиеся мужики продолжали растаскивать бревна и поливать их водою.

Минут пять спустя после того, как исчез Карякин, он снова явился. Он бежал теперь как потерянный; язык его не ворочался, но взамен руки и ноги его дрожали; вся фигура его, ярко освещенная пламенем, выказывала сильнейшее замешательство.

Мужики, которых он взял с собою, также вернулись; они бросали испуганные взгляды во все стороны. Егор, скрывавшийся за спиною Карякина, не переставал дергать его за рукав и торопливо что-то нашептывал, не обращая внимания на толчки, которыми отвечал, ему гуртовщик.

- Ребята! - крикнул, наконец, Федор Иваныч, сильно размахивая руками, - ребята, меня обокрали!.. подожгли и обокрали! Бросьте все это, чорт с ним, пускай горит!.. Шкатулку с деньгами вытащили! - присовокупил он, бешено отталкивая локтем Егора, который снова начал ему нашептывать, между тем как глаза его отыскивали кого-то в толпе работающих.

- Обокрали? когда?.. Ах ты, господи! - заговорили все в один голос.

- Федор Иваныч, может, тебе так… со страха-то… в суете почудилось. Кому обокрасть?.. Вишь мы все здесь налицо… никто в доме не был, - вымолвил Андрей.

- Нет, в дом залезли, унесли шкатулку! - кричал Карякин, выказывая жалкое отчаянье. - Пока мы сюда бросились, они в дом вошли… нарочно зажгли, чтоб отвести нас… и собак отравили… Ребята! - подхватил он задыхающимся от волнения голосом, - что теперь делать? как быть?.. Много оченно унесли. Пособите, ребята! всем заплачу; пособите только!

- Нам денег твоих не надобно… дело такое, можно и так сделать! - с живостью перебил Андрей, - коли так, время терять нечего, Федор Иваныч, садись скорей на лошадь и мы все, которые побойчее, все сядем… Надо в погоню гнаться.

Далеко не ушли; в степи схорониться некуда… Слава тебе господи, что рано хватились!

Вы, ребята, человек пяток, останьтесь здесь с Иваном, амбар разбирайте, а вы, молодцы, с нами…

Сказав это, Андрей, а за ним шестеро мужиков бросились к лошадям; Федор

Иванович выводил уже своего серого жеребца. Минуты через две вся эта кавалерия выехала из околицы, замыкавшей усадьбу, и полетела врассыпную по степи.

В этом преследовании Федор Иванович действовал сначала самым безрассудным образом. Замешательство, в которое ввергла его пропажа денег, отняло у него остаток разума; он скакал зря, сам не зная куда; им овладел теперь как будто какой-то дикий азарт, какое-то бешенство, которое, за неимением другой жертвы, вымещал он на лошади: он бил ее кулаком и колотил каблуками без милосердия. Надо заметить, молодой Карякин вовсе не был так щедр, как рассказывал Егорка. Если ему случалось иногда бросать деньги, он делал это из хвастовства, из тщеславия. Оба эти качества благодаря молодости лет брали пока еще верх над скаредностью; но в домашней и частной жизни молодой купчик начинал сильно напоминать отца, скупого старика, дрожавшего над копейкой. Прокутив сотню-другую, Федор Иванович возвращался в усадьбу, и там никто уже не выманил бы у него гривенника на водку; как бы испугавшись, так много истратил денег, он ел и пил не лучше своих батраков.

То, что говорил он об отце, и то, что он чувствовал к нему, отличалось почти таким же противоречием, как его кутеж. Говоря об отце, он страшно хорохорился и выказывал в отношении к нему непомерную смелость; на самом же деле он страшно его боялся; трехмесячная экономия после суточного кутежа позволяла Федору Ивановичу сводить концы с концами в отцовских счетах; он редко ему попадался, но кой-какие проделки все-таки дошли до старика, который не раз грозил сыну лишить его наследия и пустить по миру, если он не остепенится. Не было сомнения, что старик припишет пропажу денег беспутству и неусмотрению сына. Уже довольно того, что сгорел амбар и сберегаемые в нем кожи; конечно, все это случилось не виною сына, тем не менее