Симплициссимус

Особый интерес представляет решение религиозной проблемы. «Немецкий Герой» соберет «со всех концов земли наиострейших, ученейших и богобоязнейших богословов», поставит им уединенные кельи и повелит рассмотреть все распри между вероисповеданиями, а потом установить истинную религию, «согласно священному писанию, древнейшим преданиям и апробованному учению святых отцов». Так как дело сразу не пойдет на лад, то Герой «начнет морить голодом всю конгрегацию», а потом и прочитает им «небольшую проповедь о виселице или покажет свой чудесный меч», что склонит их к уступчивости. Это принудительное примирение отвечало желаниям широких слоев народа, уставшего от ожесточенных войн, совершавшихся под покровом религиозных распрей. Гротескный характер воссоединения церквей лишь подчеркивает его нереальность.

Отличительной чертой Гриммельсгаузена была веротерпимость. Нигде в своих сочинениях он не отстаивал и не защищал какое-либо определенное вероучение, так что даже долго спорили, к какому вероисповеданию он принадлежал. Свое отношение к конфессиональным вопросам Гриммельсгаузен выразил устами Симплициссимуса вполне отчетливо: он не стоит ни за Петра, ни за Павла, т. е. ни за католиков, ни за протестантов. С него довольно, что он христианин (III, 20). Он давно не видел проку в религиозных разногласиях, но сохранял основы христианского вероучения, ибо в обстановке, порожденной Тридцатилетней войной, видел в нем средство против всеобщей деморализации. Больше всего в религии его интересует, как она определяет взаимоотношения людей; Он видит, что «мир во зле лежит», и не может найти разрешения мирного конфликта на традиционной церковно-теологической основе. Сколько горести в словах Симплициуса о «благостном провидении»: «Любезный читатель, кто бы сказал мне, что есть на свете бог, когда бы воины не разорили дом моего батьки и через такое пленение не принудили меня пойти к людям, кои преподали мне надлежащее наставление?» (I, 4). Религиозные войны и распри – для него самое большое из мыслимых зол. Противоречия провозглашенных христианством принципов и реального поведения людей, именующих себя христианами, – вот что больше всего мучает юного Симплициуса, когда он попадает в мир. Идеализированное христианство Симплициссимуса противостояло «феодализированному христианству», о котором писал Энгельс. Это делало Гриммельсгаузена устойчивым и в отношении идей Контрреформации, и к проповеди протестантов, и к пророчествам мистиков. Рейнский трактирщик, в молодости столкнувшийся с суровой действительностью Тридцатилетней войны, отлично видел все бессилие и бесплодие хилиастических надежд и проповедей для социального освобождения Германии. И, разумеется, не случайно во время разглагольствований Юпитера его окружают гогочущие ландскнехты, а самый яркий их представитель Шпрингинсфельд подает насмешливые реплики. Гриммельсгаузен не верил в приближение золотого века. Все предлагавшиеся в его время спасительные средства, проекты, весь реформаторский пыл и настойчивая проповедь не сулили ничего его трезвому реалистическому уму. И хотя некоторые (но далеко не все) идеи Юпитера ему импонировали, он нашел для них лишь ироническую интерпретацию.

Сатира в романе Гриммельсгаузена сливается с утопией, воплощенной в гротескных образах и картинах, отражающих сложное отношение к ним Гриммельсгаузена: насмешку, иронию, симпатию, грустное сознание несбыточности и иллюзорности политических и социальных надежд.

Политическая утопия, провозглашенная устами Юпитера, дополняется социальной, развернутой как сказочная феерия на дне мирового Океана. Идиллия Муммельзее развертывается вне конкретных земных условий – физических и социальных, не на далеком острове среди дикарей или утопической цивилизации, даже не среди человеческих существ, а отличных от них по самой своей природе сильфов. Это, разумеется, не случайно.

Гриммельсгаузен отрывается от привычной сатирико-аллегорической традиции и мотивирует предлагаемые им картины не как обычное «сновидение», а как исследование реального озера, куда привели его жажда знании и любопытство. Это нельзя рассматривать только как реалистическую рамку, которой обычно окружены «видения», и другие аллегории романа. Желание познать сокровенные тайны природы одушевляло наступательное естествознание XVII в., продолжавшее и углублявшее тенденции Ренессанса. Наука XVII в. не была только унылым полигисторством и собранием раритетов. Она сочеталась с порывом и экзальтацией. «Когда бы мы узнали силу и действие вещей!», – восклицает Гриммельсгаузен в трактате, посвященном таинственному «Висельному человечку» – альрауну.

Стремление к универсальному постижению природы при неполноте и недостаточности реальных знаний поддерживалось на крыльях фантазии. В учении Парацельса глубокие обобщающие представления о природе уживались с откровенной фантастикой. Именно Парацельсу принадлежал, или с большим основанием ему приписывается, трактат «О нимфах, сильфах, гномах и саламандрах». Эти духи, ho словам Парацельса, находятся вне Писания, т. е. за пределами христианской теологической системы. Но они не являются «демоническими существами», а занимают свое место в природе, в единой цепи живых существ. Представляя воплощение четырех основных «стихий» (элементов) – воды, воздуха, земли и огня, – они являются промежуточным звеном между наделенными бессмертной душой людьми и лишенными ее животными. Они обладают разумом, человеческими желаниями и добродетелями. В этом они подобны людям. Но их разум (как бы «телесная душа») умирает вместе с ними, и в этом они подобны животным.

Познание природы Парацельс противопоставлял всему укладу и порочности феодального общества: «Более благочестиво описывать Мелюзину, нежели кавалерию и артиллерию». В натурфилософии Парацельса брезжило освобождение от мистического понимания природы. На первое место он ставит ее исследование: «Долг человека познавать вещи и не быть среди них слепцом, ибо он для того и создан, чтобы возвещать о чудесах творений бога». Познание природы для Парацельса означало познание себя через природу, через обращение к макрокосмосу. Не поэтому ли и Симплициссимус отправляется на Муммельзее, после того как вспомнил и стал размышлять о завещанном ему отшельником правиле: «Познай самого себя».

Вероятно, Гриммельсгаузен познакомился с воззрениями Парацельса через популяризовавшего их Преториуса [1085]. Он превращает сухие и отвлеченные рассуждения Парацельса в феерические картины. Если Парацельс утверждает, что нимфы «едят и пьют так же, как люди», то Симплициссимус совершает с «сильфами» удивительную прогулку по дну Тихого океана, наблюдает, как они запасаются провизией и поедают вместо яиц незатвердевшие жемчужины «величиною с кулак». Если Парацельс пишет, что «нимфы» не обладают «прирожденным платьем», как звери, и потому вынуждены, как и люди, «прясть и ткать», то Гриммельсгаузен одевает подводных жителей во все одежды мира, как на великолепном маскараде. Парацельс лишь рассуждает о том, что нимфы дышут в «элементе воды», так же как люди воздухом, Гриммельсгаузен претворяет это в сказочный мотив «волшебного камня», который позволяет земному Симплициссимусу как бы переключиться на жизнь в другой стихии.

Гриммельсгаузен не чувствует себя связанным представлениями Парацельса и свободно их перерабатывает. Если Парацельс, согласно своей концепции «телесности» стихийных духов, утверждал, что они подпадают всем человеческим болезням, то в царстве сильфов, куда попал Симплициссимус, не ведают о болезнях. В сатирических целях и для того, чтобы мотивировать расспросы князя сильфов о жизни на земле, он заставляет его тревожиться за свое будущее, тогда как Парацельс наделяет стихийных духов даром предвидения и пророчества.

В беседе с князем сильфов Симплициссимус представляет картину земных порядков согласно гротескно-сатирическому принципу «мир навыворот». Всюду царит мир, благоденствие, а главное справедливость. Особенно мудро и «по-христиански» ведут себя представители господствующих классов. Но это только один аспект «мира навыворот». За ним проступает второй, основанный на сравнении образа жизни сильфов с реальным миром. Смертные душой и телом сильфы живут мирной, безмятежной и праведной жизнью, тогда как наделенные бессмертной душой люди закоснели во зле и беззаконии.

1085

Н. Mielert. Der paracelsische Antheil an der Mummelsee Allegorie in Grimmelshausens «Simplicissimus». Deutsche Vierteljahrsschrift für Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte, 20, Jg. 1942. H. 4. SS. 435 – 451.