Последняя жатва

Сначала дальние, а затем и ближние копны растворились в сумраке, совсем слились с полем, зрения уже не хватало и на полусотню шагов.

Алексей не стал светить фарой, поехали по стерне наугад. Пересекли пожню, выбрались на дорогу. Светлая ее, ровно тянувшаяся полоса была хорошо различима. Алексей из осторожности проехал по дороге сначала в правую сторону, развернулся, разведал и другой край. Дорога была шуста, никаких огней – ни поблизости, ни вдали.

Вернулись к комбайну, подрулили почти вплотную.

Гаечные ключи нужных размеров Алексей приготовил заранее, еще у пруда, выбрав их из сумки с мотоциклетным инструментом.

Пригнувшись у бока комбайна, втиснувшись куда-то в его глубь, он стал быстро отвинчивать какие-то гайки. Станислав не мог разглядеть, что он делает, и не знал, какие именно это гайки, устройство комбайна было известно ему слабо, он всего лишь пару недель походил в городе на курсы помощников штурвальных, да и то с пропусками, но догадывался, что Алексей открывает люк, ведущий в бункер с зерном.

– Давай мешки, – скомандовал Алексей.

Мешки Станислав держал наготове. Расправив горловину, он протянул мешок приятелю. Тот своими руками подвел руки Станислава куда-то дальше, сделал что-то еще – и с шуршанием в мешок хлынуло зерно, быстро наполняя его тяжестью.

– Другой давай, хватит!

Пока Станислав завязывал первый мешок и укладывал его в коляску мотоцикла, Алексей наполнил второй и сам оттащил его в сторону.

– Тьфу, черт! – ругнулся Алексей. – Ключ обронил!

Он опустился на корточки, стал шарить в потемках по земле, на том месте, где возился у комбайна.

– Куда ж он, гад… Как провалился!

– Да ладно, на что он нужен… Поехали! – заторопил Станислав. Самогон не придал ему храбрости, его почти трясло, и хотелось одного – поскорей и подальше убраться.

– Ты что! Они у Федора меченые, керненые… Сразу узнают, чей…

Продолжая ругаться, Алексей рылся в стерне, шлепал о землю ладонями. Станислав присоединился к нему, и сразу же ему под руку попал ключ.

– Вот он!

Алексей обрадовано схватил его, сунул в карман.

– Черт! Я уже хотел свет зажигать!

В коляске Станиславу теперь было не поместиться, он сел позади Алексея. Мотор с первого движения педали мягко, бархатно зарокотал, и Станислава этот звук сразу успокоил.

Алексей круто вывернул из-за комбайна на дорогу. Что-то темное, движущееся мелькнуло перед ними, на пути мотоцикла, отскакивая в сторону. Алексей затормозил, забыв выжать сцепление, мотор заткнулся, смолк. Совсем рядом с собой они услышали громкий, тревожный вскрик:

– Кто это? Алешка, ты?!

Голос был Федора.

Закончив работу, Федор уже в сумерках пригнал комбайн на машинный двор и тут только узнал про дневное происшествие – как испортили сто двадцать гектаров пшеницы и как председатель наказал Алексея.

– Надо комбайн привести, да все некого было послать. Может, сделаешь? – спросил Илья Иванович у Федора. – Нельзя его там на ночь оставлять, Марьевка рядом, могут и «раздеть».

Неприятно взволнованный услышанным, испытывая за Алексея мучительный стыд, Федор, не заходя домой, отправился за комбайном. В ту сторону как раз ехал «газон», подвез большую часть пути, а последний километр Федор шел пешком, напрямую, через поля. Он слышал шум остановившегося у комбайна мотоцикла и встревоженно решил, что так оно и есть, марьевцы, не напрасно беспокоился Илья Иванович.

Федор прибавил шагу, почти побежал. В руках его не было даже палки, но он и не вспомнил про страх, не думал – сколько их там, у комбайна, и что он будет делать один против нескольких человек, захваченных на месте преступления.

Почти уже возле самого комбайна он услышал, как мотоцикл затарахтел снова, и с удивлением, не понимая, как это может быть, узнал звук своего «Ижа», – только у него была такая мягкая отсечка, потому что Федор изменил, улучшил на нем глушитель. А в следующую секунду он разглядел надвигающийся на него из тьмы силуэт, Алешкину фигуру с длинными, расставленными на руле руками.

Вглядевшись, различив в коляске мешки, Федор тут же все понял.

Он растерялся, у него даже задрожали руки, голос.

– Да ты что, Алексей!.. Да что вы удумали, ребята?! Да разве ж это можно, да вы что!..

Первым овладел собой Алексей.

– Подумаешь! – сказал он с каким-то даже вызовом – как будто на нем не было никакой вины и ничего плохого он не сделал. – Да тут и центнера нету… По земле в сто раз больше рассыпано…

– Да как же ты мог, Алешка! Как же ты на такое решился! Я ж ведь просил за тебя, перед Василь Федорычем поручался!..

– Ты чего сюда шел, за каким делом?

– Как – за каким? Комбайн отогнать.

– Ты один?

– Один.

– А чего ты кричишь тогда? Крик поднял – на всю округу…

Алексей слез с мотоцикла, взялся за мешок в коляске.

– Договоримся так: ты нас не видел, нас тут не было… Доказывать же ты не пойдешь, в тюрьму же родного брата за два мешка не засадишь?

Он сбросил мешки на землю, опять сел в седло, запустил мотор, включил полный свет, от которого ярко вспыхнула впереди мотоцикла белая стерня, а окружающая тьма стала черней, рванул на полном газу с места…

В деревне он поставил мотоцикл на дворе Федоровой усадьбы, взял в доме свои и Стаса вещи. Марья доила в сарайчике корову и появления их не заметила.

Окольно, задами, уже в сплошной тьме они вышли на грейдер. Скоро их подобрал попутный автофургон, довез до станции, а в полночь они уже подъезжали к Воронежу, смотрели на городские огни, отражавшиеся в черном зеркале водохранилища, и сговаривались в первое же воскресенье поехать под Рамонь на рыбалку, – как сказал им в вагоне один старик, там снова стали брать на пареный горох крупные лещи.

27

Машина, если ее по-настоящему чувствовать и понимать, – как человек. За ночь она отдыхает, набирается сил, утром, в бодром свете встающего солнца, и она бодра, полна новой энергии, нетерпеливой охоты к работе. Но день зноен, труден и для человека, и для машины, мотор накален, в радиаторе, забитом половой, клокочет вода, и приходит час, где-то на перевале дня, в самой высокой точке зноя, когда и комбайну, и человеку нужна передышка, когда явственно чувствуется, видится прямо глазами, что и машина тоже утомлена, надо ей постоять, остыть, успокоить свое натруженное сердце – окутанный жаром, душной вонью солярки мотор.

В такой вот час, когда солнце палит отвесно, и опять оно будто бы не шар, а широко, расплавленно залило над головой небесный купол, а руки и тело одеревенели, непослушны, слух просит тишины, желудок, тоже зная свое время, свой час, ноет от голода, – Петр Васильевич остановил комбайн у жиденькой зелени лесополосы, чтоб было где укрыться в тень, устало спустился по лесенке на землю, выбил о колено фуражку, обмахнул ею с себя густо налипшую соломенную труху. Два других «Эс-ка», работавших на этом же поле, тоже повернули к тому месту, где остановился Петр Васильевич. Отдыхают и обедают комбайнеры всегда в куче, Не только удобней для поварихи, но еще охота и пообщаться, покурить вместе, обсудить свои рабочие дела. А если останется пяток минут, то и «потравить» анекдоты, – это тоже отдых, разрядка голове и телу.

– А что, Василии, недоглядел бы ты – поуродовали б жатку! – заговорил Митроша, тоже отряхиваясь от соломы. Он говорил про то, как час назад едва не наехали на борону в хлебе. Кто-то ее бросил, забыл еще во время сева или боронования озими. Благо, хлеб не густой, Петр Васильевич увидел ее перед жаткой, успел затормозить. А не успел бы, наехали – искрошился бы нож, затрещало бы мотовило, на клочья и щепки изодрался бы транспортер. Такие случаи бывали – и не однажды, когда каким-нибудь разгильдяем потерянная борона, заросшая густым хлебом, или плужное колесо, или еще какая-нибудь железяка попадались комбайну на пути. Не дай бог таких находок!

Подъехал Мирон Козломякин со своим напарником – сыном школьного учителя, девятиклассником. Парнишка напросился добровольно. Ему говорили, что работа мужская, взрослая, и теперь он стойко держал экзамен на мужчину. Мирон Козломякин, постоянно имевший хмурый вид, был еще более хмур: с утра, при начале работы, у него отказало сцепление. Дали знать на участок «Сельхозтехники», оттуда – на центральную усадьбу, приехала автопередвижная мастерская, оцепление наладили, но Мирон почти не работал первую половину дня и досадовал: пропало столько времени, ругал мастеров-наладчиков, что долго возились. Ворчание его было привычным, к нему даже никто не прислушивался, Мирон всегда бывал недоволен чужой работой, не доверял ей: перепробует потом каждую гайку, каждый болт, перепроверит до мелочи и, если даже все в полной норме, найдет, над чем поворчать…