Страница 43 из 64
Комбайн калило отвесное солнце, железные поручни жгли руки. Дизель мелко дрожал, еще чистенький, незапыленный, не измазанный в солярку и масло, в нем виделась, угадывалась радость работы, для которой он создан, рожден. Он охотно подхватил бы повышенную подачу топлива и взревел бы еще мощней, громче. Но день был все же слишком жарок, Петр Васильевич боялся перегреть двигатель, и, достигнув зеленой балки с ручьем, он остановил комбайн, заглушил мотор; пусть передохнет, торопиться некуда. Да и они с Митрошей пожуют. Из райцентра выехали не пообедавши, – не хотелось терять на столовую время.
Сошли к воде, ополоснули руки, лица. Тишина балки, лепет водяных струй нежили слух.
Митроша развернул газетный сверток. Перед самым выездом, зная, что нескорая езда продлится почти до вечера, а может, еще и постоять придется с какой-нибудь починкой, он смотался в коопторговский магазин, купил ветчины, банку кабачковой икры, круглый хлеб, баранок.
Митроша разложил все это на газете, накромсал складным ножом ветчину, хлеб, затем несмело, в некоторой нерешительности, присоединил к закуске бутылку черносмородиновой наливки.
Сговариваясь о покупках, бутылку не упоминали, это была уже личная инициатива Митроши, его творчество.
– Это ты зря… Потерпел бы уж до дома… – укоризненно произнес Петр Васильевич.
– Так это ж вроде ситра, какая в ней крепость? – с невинным видом сказал Митроша. – Выпил, дыхнул – и нету ничего, все испарилось. Машину-то надо обмыть? А то незаконно получается. Не будет она у нас исправно служить.
Митроша расправил помятые бумажные стаканчики, похоже, просто где-то подобранные, вероятно, возле мороженщицы, зубами сорвал с бутылки мягкую фольговую пробку. На запах черносмородиновой слетелись желтые осы, гнездящиеся в береговом обрыве, несколько штук тут же упало в стаканчики, в налитое вино. Митроша, вылавливая, поддевал их пальцем, а с пальца бросал в сторону, в ручей.
Не беря налитого стаканчика, Петр Васильевич потянулся к ветчине, хлебу, намазал ломоть кабачковой икрой.
– Василич, хучь малость, а прихлебни! – просительно сказал Митроша. – Все ж таки это… Новая, можно сказать, для нас жизнь начинается…
– Многовато за плечами годков – для новой-то жизни!
– Не то уж мы с тобой старики!
– А кто же мы?
Митроша не возразил, а, помолчав, выпив свой стаканчик, сказал даже совсем согласно с Петром Васильевичем:
– Да вообще-то – да… Эх, жизнь, – пролетела… Одно только и осталось – на пенсию. Сказать честно, позволял бы закон, – завтра же отчалил. Хватит, намаялся. Уже и силы нету изо дня в день до свету подыматься, беремя свое тянуть… А пенсию хучь какую-нибудь платили – и ладно. Детей на ноги поставил, сами живут, по своему направлению. Домишко есть, огород есть, картошку на зиму запасем, – чего еще нам с бабой нужно? Больших денег не наработал, так теперь, в такие-то свои годы, и подавно не забогатеешь… Дожить свое остатнее – да и конец, на вечный отдых…
Слова были о грустном, но Митроша говорил их без грусти и сожаления, Петр Васильевич даже подумал: завидный Митроша все ж таки человек, смерти и то легко ждет… Ведь так и умирать будет – запросто, буднично, не упираясь, а вроде бы исполняя должное: пришел срок, что ж поделаешь!
А жизнь-то, на поверку, действительно короткая, быстротечная штука. Ну что вот Петр Васильевич – заметил ее, может ли он сказать, что чувствует ее протяженность, что это немало – полста годов, которые он прожил? Он еще и не вкусил ее по-настоящему, все, что было, только вело к чему-то главному, так ему всегда казалось, что-то только должно открыться ему, распахнуться во всю ширь, а вот уже – и всё, о пенсиях, о вечном отдыхе разговор…
– Конечно, – сказал Митроша, наливая для себя новый стаканчик и о чем-то размышляя, – на таких бы машинах с самого начала работать, как сейчас в колхозы дают, нас бы с тобой подольше хватило… А то ведь как пришлось! Особенно после войны, вспомни. В эмтээсе нашем – что было, какое оборудование? Расточку цилиндров вручную делали, дрелью, ста потами исходили. Об точности и не спрашивай, лишь бы поршень влез… Трактора какие были, помнишь? Особенно те, из военных частей, списанные. Мучали их, бедняг, на фронте без всякой пощады, а потом мы их домучивали да сами муку от них терпели… Помнишь, как ты у оврага пахал, на самом краю, на «Удике» колесном, а полуось сваренная была, трах! – колесо в овраг, и ты за ним следом, с трактором, кутырмя… Как он тебя не раздушил-то, счастливо ты тогда отделался… А как у меня радиатор паром рванул, кипятком меня всего ошпарил, помнишь? Вот они – метки… – Митроша вытянул кисти рук с бледными, глянцевитыми пятнами на коже, следами давнего ожога.
– Что старое пересчитывать… – сказал Петр Васильевич. В мыслях у него, разбуженные воспоминаниями Митроши, тоже проходили разные картины прошлого. – Все то ушло, одни мы с тобой помним, да такие же вроде нас, старики… Такой период был. Так, значит, нам выпало – в такое время потрудиться… А то б того не было, что нынче.
– А кто это помнит, учитывает? Уважение за это хучь какое нам есть? – сердито взъерепенился Митроша.
– А какой тебе особый учет, уважение? Ты вот про себя знаешь, что не зря свой труд отдавал, и я знаю – вот это главное.
– А молодые нынешние, – они ведь это понимать не хотят! Они старого того ничего не видели, не нюхали, им даже в кино не показывают, а ведь на тебя во-о как сверху глядят! Иной без году неделя, как трактор-то заимел, а уже чванится: дескать, корочки, дипломированный, школу механизации кончил, а ты пред ним вроде лешак дремучий. Техническая революция, а у тебя этих корочек никогда не было и нету, вся твоя наука – семь классов, один коридор да месячные ускоренные курсы трактористов тыща девятьсот затертого года… Отсталый ты, батя, – так и норовит тебе почти в лицо сказать, на мусорку бы тебя пора…
– А ты свое дело делай! Работа – она сама показывает, кто чего стоит. Сама всех по местам ставит. С корочками ты иль без корочек. Молодые – они и есть молодые. Кабы все им, как надо, понимать, они б и молодыми не были…
– Да мне-то, в общем, наплевать… – успокаиваясь, сказал Митроша. – До пенсии я уж как-нибудь дотяну. Все равно, на какой работе. Сторожем поставят – я и сторожем согласен. Я человек не гордый. Дипломов, оно и верно, не имею. Чего нет – того уж нет…
Разговор, верно, пошел бы дальше, Митрошу, похоже, задело за какой-то живой нерв, но уединение их было нарушено. С противоположной стороны через мост переехал запыленный красный «Жигуль», остановился, скрипнув тормозами. Из него вышел Орешин, председатель «Маяка», самого дальнего в районе колхоза, его парторг, еще человек, тоже, видать, из колхозного начальства. Орешин, черноволосый, цыганисто-смуглый от загара, в легком парусиновом костюме, узнал Петра Васильевича, кивнул, здороваясь. Все трое повернулись к комбайну и с минуту глядели на него.
– Получили? – хмуро спросил Орешин.
– Гоним, – ответил Петр Васильевич. Он встал, – неудобно было разговаривать с председателем, сидя на земле, непочтительно.
– Ловок ваш Василь Федорыч, пробивной… – подвел Орешин итог своему осмотру. Слова его можно было понимать двояко: и как похвалу, и как осуждение.
Ничего больше не говоря, он и его спутники сели в машину и уехали.
– Ишь, как глазами лупил-то! Завидно! – сказал Митроша с откровенным довольством, что «Колос» так чувствительно уязвил чужого председателя. – Я знаю, он тоже себе «Колос» второй год рвет, да сорвалось, значит, у него. А уж какой хват! Чегой-то ему было нужно, да, эту, дождевальную установку без очереди хотел. В области отказали, так он прям в Москву, к министру в кабинет вперся. И ведь оттребовал, – во ведь какой!
На жаре не пилось и не елось, даже Митроше.
Комбайнеры попили тепловатой водички из ручья, Петр Васильевич опять омыл лицо, обильно смочил голову, не стал даже отжимать волосы, – пусть будут мокры подольше, так и всему телу прохладней.
Мотор запустился легко, готовно, как будто он уже не только отдохнул, но и соскучился в бездействии и теперь радовался, что снова начинается его шумная, жаркая работа.