Последняя жатва

Он вошел в комнату с целым столбцом табличек на двери: «Первый секретарь», «Второй секретарь», «Технический секретарь». На стульях вдоль стен сидели в ожидании люди сугубо служебного вида – с портфелями, папками в руках и на коленях. Володька, не останавливаясь на них взглядом, направился через комнату прямо к столу техсекретарши – миловидной девушки с модной высокой прической. Ничем не занятая, она, однако, имела крайне деловое выражение лица, как будто уже одно ее пребывание за столом с разноцветными телефонами было серьезной и важной работой.

– Мне к товарищу Елкину.

– Семен Петрович в Воронеже на совещании. Принимает Алексей Андреевич Ларионов, второй секретарь. Вот эти товарищи все к нему. Вы откуда, по какому делу?

– По неотложному, – сказал Володька с тем же чувством своей первостепенной важности, своего внеочередного права войти в любую дверь, потребовать к себе немедленного внимания любого райкомовского работника.

– У всех товарищей срочные дела. Вам придется обождать.

– Некогда мне ждать! – отрезал Володька. – Мне за это зарплату не начисляют, чтоб на стуле сидеть. Я работу бросил, меня работа ждет. Из колхоза «Сила» я, Гудошников моя фамилия. Механизатор. Ударник коммунистического труда, – само соскочило у него с языка, хотя он не собирался так себя называть, слов этих даже за мгновение, как выскочить, не было у него в уме.

– Хорошо, я сейчас доложу Алексею Андреевичу.

Девушка юркнула в двойные двери, обшитые черной клеенкой, устроенные в виде тамбура. Не прошло и минуты, как она так же ловко и бесшумно выскользнула обратно.

– Сейчас Алексей Андреевич закончит с товарищем, и вы войдете, – сказала она Володьке.

Очередь, ожидающая на стульях, промолчала, как бы признавая бесспорные Володькины права и преимущества здесь, – никто ни словом, ни движением не выразил недовольства или протеста.

– Присядьте, – пригласила техсекретарша. Она даже собственноручно выдвинула из угла комнаты свободный стул, переставила его поближе к Володьке. Но Володька не сел, остался на ногах, сохраняя свое отличие от тех, чья участь – покорно сидеть и ждать с портфелями и папками.

Черная клеенчатая дверь отворилась. Отстраняя с пути выходившего человека, Володька ринулся в глубину черного тамбура.

Ларионов выглядел полным, даже тучным – не столько потому, что таким был, больше оттого, что у него была короткая шея и широкое, одутловатое лицо.. Толстые очки в черной оправе еще больше увеличивали массивность его лысоватой головы, даже тяжелили всю его фигуру. Поговаривали, что он и первый секретарь не ладят, между ними серьезные трения, и Ларионова, видимо, переведут в другой район директором сельского профтехучилища. Но разговоры эти шли уже второй год, а Ларионов оставался на своем месте. Или слухи были не точны, или не так просто было снизить его до директора техучилища.

Второй секретарь поднялся из-за стола, вышел Володьке навстречу, сам протянул руку.

– Здравствуйте, Владимир Гаврилович! Рад вас видеть. Присаживайтесь, рассказывайте, что вас привело в райком.

«По имени, отчеству!» – отметил про себя Володька. А ведь и не встречались никогда, не разговаривали. Списки у них такие, что ли, в райкоме есть, куда они заглядывают? Володьке все равно стало лестно – если даже из списка вычитал Ларионов его имя, отчество. Значится, стало быть, и он. А ведь не все подряд в этих списках…

Ларионов, шумно двигая стулом, умостился на прежнее свое место за столом, отодвинул какие-то бумаги, оставшиеся, видимо, от предыдущего посетителя, как бы затем, чтобы ничто не отвлекало его сейчас, и показывая, что свое внимание он целиком и полностью отдает Володьке, его делам. Смотрел он сквозь очки пристально, цепко; глаза у него были серые, без тепла. Нелегко, наверное, приходится в этом кабинете тем, кто попадает сюда не по своей воле, а для ответа, накачки. Володьке вспомнилось, что колхозные председатели считают, лучше уж ехать на правеж к первому, чем отчитываться перед Ларионовым.

Володька сел у продолговатого стола, накрытого зеленым сукном, со стеклянной пепельницей на середине. Фуражку он снял, но не знал, куда положить. На стол казалось непозволительно, такая чинная строгость была в гладком, без единой соринки сукне, в хрустально сверкавшей пепельнице, в которой, должно быть, не побывал еще ни один окурок, – так была она девственно-прозрачна и чиста.

– Ничего, кладите, – сказал Ларионов, заметив Володькино затруднение с фуражкой. – Так какая вам нужна помощь, в чем? Я слушаю.

– А в том… – Зло, с каким шел в райком Володька, будто комком запирало ему горло, и он шумно выдохнул из себя воздух, стараясь вытолкнуть этот комок. – Инициативу у нас глушат, вот что! Не создают условий для ударной работы. Как это понимать, передовики не нужны стали? Вот я и пришел, объясните мне в райкоме. Я пока комсомолец всего, может, чего на данном этапе недопонимаю… Было у нас собрание предуборочное, я слово взял, говорю ответственно, от души: держу курс на рекордную выработку, хочу, чтоб по нашему колхозу весь район равнялся. А мне говорят – сиди, не вылезай, не нужны твои ударные показатели… У меня по прошлому году намолот в колхозе выше всех был, Почетную грамоту от райкома вручили, а «Колос» колхозу дали – его другому отдают. А передовикам, стало быть, никакого внимания и поддержки. Есть стимул при таком отношении работать, не жалея труда, не считаясь со временем? Я газеты читаю. Там пишут: новую технику в умелые руки. А на деле что получается? Я не про общий масштаб, я только за свой колхоз говорю. Второй у меня вопрос. Тоже, какую газету ни возьми, радио послушаешь – всемерно поддерживать инициаторов, застрельщиков соревнования, молодежь должна быть в первых рядах, раздувать огонек народной инициативы – и так дале, и так дале… Ладно, хорошо, написал я вызов, чтоб вся молодежь соревновалась на уборке, пятьсот центнеров в день – и не меньше, принес в редакцию, говорю – пропустите в газету. Не пропускают, фантазия, говорят, с потолка списал. А фантазия – это что, как понимать? Это – вранье, брехня, вот что. Вот так, стало быть, мой почин в редакции обозвали…

Володька говорил без пауз, на одном дыхании, валил все кучей, густо, подсознательно чувствуя, что так лучше, весомей. Ларионов слушал, не перебивая; глаза его даже перестали мигать, еще больше похолодели, напряглись.

– Вот такое положение, товарищ секретарь… В какую сторону ни ткнись – или глухое равнодушие или даже по морде… Остается только плюнуть, да и все. Но для дела ведь хуже! Дело ведь пострадает! И я себе определил вот так: пусть мне в райкоме подтвердят! – заканчивая свой монолог, сказал Володька с видом полной готовности к покорству. – Если подтвердят – я согласен, точка, все! Как комсомолец, будущий коммунист, для меня линия партии – это дело нерушимое, святое. Закон! Правильно, скажут, не рыпайся, не вылазь, сиди, где сидел, – я согласен, не буду. Скажут, не твоего ума дело, не рассуждай, кому технику давать, – все, молчу… Точно, скажут, брехня твоя инициатива, курам одним на смех, – хорошо, брехня, своими руками вызов рву… И пять сотен центнеров в день не надо, не мечтай про них, забудь, – тоже согласен, не мечтать – так не мечтать…

Ларионов посмотрел на наручные часы, где-то под столом нажал кнопку звонка. Вошла техсекретарша.

– Маргарита Семеновна, скажите тем, кто ожидает, что мне придется задержаться с товарищем. Пусть даром не сидят, время не теряют, идут по своим местам, после перерыва я с ними продолжу.

Черная дверь бесшумно закрылась.

– Ну, а теперь давайте детально, – сказал Ларионов Володьке. – Расскажите-ка все еще раз, с самого начала, обстоятельно, со всеми подробностями. Кто проводил то собрание предуборочное, о котором вы упоминали, колхозный ваш парторг присутствовал?

…Часа через полтора, проводив из кабинета Володьку, успокоив его и обнадежив, пообещав ему хорошенько все расследовать и принять меры, Ларионов стоял у окна и смотрел на по-осеннему желтую листву берез и осин в райкомовском скверике. Маргарита принесла ему стакан чая с бутербродом, он держал горячий стакан донышком на ладони, размешивал ложечкой сахар и размышлял. «Наглец какой! – думал он о Володьке. – Сколько вранья, как все извернул! Что же в нем преобладает, чего больше – славолюбия, желания быть на виду, получать почести? Или больше материального, жадности, расчета таким путем сорвать большие заработки? Всего с избытком!..»