Страница 29 из 64
Варвара Кузьминична слушала с интересом, такое в колхозах применялось впервые. Она спросила – советовались ли в райкоме, как смотрят на это там, первый секретарь? Михаил Константинович сообщил, что первый секретарь горячо одобрил и будет популяризировать такой метод борьбы за качество уборки. Рекомендовать его всем подряд нельзя, коль это связано с возможностями финансов, но те колхозы, где найдутся необходимые средства, пусть тоже попробуют. Варвара Кузьминична совсем посветлела лицом, профессионально-хмурые складки разгладились, сбежали с ее лба, глаза воодушевленно засветились. Она умела перенимать чужой энтузиазм, загораться им, сопереживать радость удачных планов, сохранив эту способность от времени далекой своей комсомольской юности. А тут, к тому же, инициатива, правления уже поддержана в райкоме и лично первым секретарем. И Варвара Кузьминична стала горячо хвалить партком и правление за удачную форму в использовании материальных стимулов. Конечно же, это даст плоды, каждый механизатор захочет сохранить свои три талона, полную премию. Колхоз на этом обязательно выиграет, ибо сбереженное сторицей окупит премиальные расходы, перекроет их с лихвой.
С разговора об уборке, о готовности к ней, о видах на урожай перешли на корма, на их уже наличный запас, потребности колхозного животноводства, на то, сколько удастся заготовить вообще. Михаил Константинович достал сводки, рапортички кормодобывающей бригады, но говорил с Варварой Кузминичной, не заглядывая в них, – тут он был в своей стихии: в прошлом, до избрания в партсекретари, он шесть лет работал колхозным зоотехником; все, что имела сейчас «Сила»: механизированные фермы, большое стадо мясо-молочного скота, – было создано при его непосредственном участии, его трудом. Хотя он и расстался с должностью зоотехника два года назад, переключиться на новую свою роль полностью он так и не сумел и внутри себя по-прежнему оставался животноводом. Текущие дела ферм были ему все еще ближе, чем его новые функции. В колхозе давно уже был другой зоотехник, неглупый, знающий малый, но животноводы по старой привычке продолжали при каждом затруднении обращаться к Капустину, как к верховному специалисту, и Михаил Константинович, тоже по привычке, ежедневно вникал во все дела на фермах, просто не мог без того, чтобы не поинтересоваться, что там происходит, какие новости.
Вышло, как и предвидел Василий Федорович: Варвара Кузьминична провела в колхозе весь день. Михаил Константинович показал ей закладку сенажа в бетонированные траншеи, свозил в поле, где тракторные косилки срезали и мельчили для этих траншей плохо удавшийся овес с горохом, а грузовые автомашины с наращенными бортами тут же увозили зеленую массу.
Был уже пятый час в начале, уставший Михаил Константинович ждал, что Варвара Кузьминична, записавшая в свою тетрадку все, что только можно, о кормах в колхозе «Сила», теперь попрощается и тронется в обратную дорогу, но она сказала:
– Еще у меня одно дельце есть маленькое. Побеседовать с Любовью Гудошниковой надо. Пусть кто-нибудь за ней сходит, а я пока у тебя в кабинете отдохну, покурю.
Варвара Кузьминична была завзятой курильщицей, с фронтовых еще лет, курила по-мужски – глубоко затягиваясь, и не могла долго терпеть без папиросы, но скрывала свою страсть, стеснялась курить открыто, на людях, видя в этом нарушение хоть и неписаных, но все же правил: во-первых, она женщина, во-вторых, курение считается вредной привычкой, почти пороком, а коль так, то и незачем его демонстрировать.
– И мужа ее надо позвать, Гудошникова Владимира. Разговор их семьи касается. Вот мы их вместе сведем и разом с двумя и поговорим. И ты, Михаил Константинович, при этом будь, твое влияние тоже понадобится.
Капустин вышел, остановил первую проезжавшую мимо правления автомашину, сказал шоферу, чтоб завернул на зерносклад, передал Володьке все бросить и прийти сюда.
Любы в библиотеке не оказалось, часы ее работы уже кончились. Дома ее тоже не нашли. Пока ходили, выясняли, где она, Варвара Кузьминична, еще более погрузневшая от усталости, с лицом, прочерченным тяжелыми складками, сидела в кабинетике Капустина, за его столом, держа в одной руке папиросу, а другой помахивая на дым, чтоб он сразу же плыл в открытое окно.
Толстый, массивный ее портфель, который за все время понадобился ей только затем, чтобы достать из него ученическую тетрадку и шариковую ручку для своих записей, да вот здесь, в кабинете, пачку «Беломора» и спички, стоял на столе возле нее, внушительно, начальственно, строго; все, кто заглядывал в кабинет, обязательно скашивали глаза на этот портфель и невольно стушевывались, робели.
Люба находилась в детском саду: привезли новые шкафчики для детской одежды, расставляли по комнатам, и Люба, закрыв библиотеку, пошла помочь; шкафчиков много, тяжелые, а персонал вместе с заведующей – всего несколько женщин, просто совестно, что надрываются одни.
Люба сразу же догадалась, зачем она нужна Варваре Кузьминичне Батищевой, и когда пришла в правление, весь ее вид выражал напряженную собранность и приготовленность.
На Любе была белая тонкая блузка, какие ей нравилось носить, с воротничком, отороченным кружевной каймой, – сама вязала эти кружева по рисунку в книге о старинных елецких мастерицах. В поездках по соседним деревням, по полевым станам, работая на своем огороде, на прополке колхозной свеклы – свеклу полоть пришлось всем сельским жителям, без различия профессий, званий и возрастов, и учителям, и врачам, и школьникам, не имеет еще село машин, чтоб избавить людей от этого нелегкого труда, – Люба сильно загорела, обнаженные по плечи худенькие руки ее стали кирпично-бурыми, как у всех деревенских женщин, тонкое, узкое лицо – дымчато-смуглым, а глаза от этого как-то высветились и стали как бы другими; волосы, как всегда зачесанные ото лба строго назад, лежали гладко, плотно, с глянцевитым блеском.
Варвара Кузьминична, хоть и порядком устала, была в хорошем, благодушном настроении. Выкуренная папироса, которую она так давно жаждала, совсем ее успокоила, словно бы умаслила ее изнутри. Когда же Люба переступила порог, Варвара Кузьминична собрала на лбу хмуроватые складки, приняла вид очень расстроенного, удрученного человека и сказала низким, крепким голосом, каким всегда говорила в должностном своем положении, за судейским столом во время судебных заседаний, в своем кабинете, принимая посетителей:
– Здравствуй, милая, садись… Антимонии разводить не люблю, я человек прямой, может быть, в чем и грубый, такой уж меня мать-природа создала, и так напрямик тебе свое мнение и выложу. Не обрадовала ты меня, не обрадовала своим заявлением… Написано хорошо, складно, да ведь на что ты решаешься – понимаешь ли ты сама? Прочитала я и подумала – нет, не буду назначать заседание, сначала поговорю с ней по-дружески, по-женски. Ты в мое дружеское отношение к тебе веришь?
Люба сделала легкое неопределенное движение.
– Так веришь или нет?
– Ну, верю… – тихо сказала Люба.
– Значит, поймешь меня, мою тревогу о тебе. Таких дел знаешь сколько через мои руки прошло? Разведутся вгорячах, порушат семью, не обдумавши спокойно, а потом и жалеют…
– Это не вгорячах, – так же тихо, но твердо сказала Люба.
– Ну, пусть не вгорячах, допускаю, что ты не один раз думала, взвешивала. Это по заявлению твоему видно. Но все равно, прежде чем семейные отношения окончательно рвать, надо себя еще и еще раз спросить, а все ли ты сделала, чтобы они опять стали нормальными, здоровыми? И если такой вопрос ты себе задашь или тебе его задать, разве ты сможешь утвердительно ответить? Каждый член семьи несет на себе долг по сохранению семьи, но в данном случае твой долг больший, чем на муже твоем, он обязывает тебя применить все средства…
– Почему же – больший?
– Да потому, милая, что у тебя образование выше, культурный уровень другой. Сознательность другая. Стало быть, и ответственности на тебе больше. Ведь это самый легкий выход, благо, закон наш советский, демократичный, почти никаких препятствий не ставит: повздорили, не поладили, он – об стол кулаком, она – тарелку об пол, трах, бах, – и в разные стороны. Да, наш гуманный закон дает людям в области любовных, семейных чувств и отношений полную свободу, но при этом предполагает высокое сознание ответственности за свои поступки, высокую моральную развитость. Ладно, пожалуйста, разбегайтесь, когда детей нет, никто вас привязывать друг к другу, неволить не будет. А когда дети? Тут уж, милая, разговор особый. Не подумать о судьбе детей можно только при полной безответственности за свои поступки, при полном равнодушии и к детям, и к обществу, в котором ты живешь. Я бы тебе порассказала, что сплошь да рядом в таких случаях из детей получается. Нет уж, раз дети – надо о своем родительском долге крепко помнить. Сознательно устранять из семейной жизни все конфликтные ситуации. Семейное счастье не с неба падает, его, милая, строят, создают. Ты хорошо про себя написала, про свои чувства, про духовную неудовлетворенность, одиночество, я тебя полностью поняла. А вот выводы ты не сделала. А вывод напрашивается сам собой. Раз так у вас складывается, главный пункт вашего конфликта – разница ваших культурных, образовательных уровней, значит, твой долг, долг передовой советской женщины, жены, матери двоих детей, поднять и мужа до своего культурного уровня. И тогда сгладятся противоречия, исчезнет почва для конфликтов, вы будете лучше понимать и соответствовать друг другу, у вас появится общий язык. Вот я тебе такой пример расскажу. Про Клавдию Елисеевну Сагунову из Пескавской школы ты, конечно, слышала. Заслуженная учительница, орденоносец, всегда на районной Доске почета, областная газета ее статьи помещает. А муж у нее – колхозный электротехник, в комбинезоне рабочем ходит. И живут – душа в душу, всем на удивление. Была я у нее однажды в школе, доклад для учителей делала. Потом она меня на обед к себе пригласила. Пообедали, разговариваем вдвоем, муж ее еще не приходил. Я не выдержала, спрашиваю, – как это вы, Клавдия Елисеевна, добились такого согласия в своей семейной жизни, поведайте секрет, не из любопытства спрашиваю, а по долгу профессии своей, может, других научу, как им свое счастье устроить. А она засмеялась: секретов тут никаких, просто я с самого начала, когда еще замуж готовилась, знала, что мне с Васей предстоит, какой упорный и долгий труд. У него ведь только неполных восемь классов за плечами было, да и то он все уже перезабыл. Учиться, повышать образование – никакой охоты. Перестарок, дескать, проживу и так. И правда, к тому времени он уже давно из мальчиков вышел, двадцать пятый год ему тогда уже шел. Привычки эти дурацкие появились – с дружками «застраиваться», во все праздники, выходные, под выходные выпивать. А я его настроения все же переломила, без шума, скандалов, исподволь, одними убеждениями. Подготовила за среднюю школу сдать. А уж получил аттестат – надо дальше, у самого интерес появился. Техникум заочно кончил. Вечерами, после тетрадок своих, глаза слипаются, а я сижу с ним до полуночи, задачки ему помогаю решать. Несколько лет на дому у меня вторая школа была… Как же ему не ценить меня, теперь-то он это вполне понимает – что он от учения приобрел. Он самолюбивый, его поначалу очень смущало, расстраивало даже, что он без диплома. Говорил – родные твои, знакомые не будут меня уважать. А теперь это уже забылось давно, многие вокруг нас даже не знают, что когда-то он только неполную восьмилетку имел, ни в разговорах наших, ни в чем никакой разницы между нами не заметишь. На курорт вот, в Сочи ездим, в Москву; наденет он хороший костюм, галстук модный, запонки золотые, туфли импортные, – кто, с нашей историей не знаком, спрашивают: ваш муж инженер, да? А иные смотрят и, по глазам видно, думают: повезло бабе, простая сельская учительница, шкраб, а какого видного мужика отхватила. Как же это он на нее польстился! Я, Клавдия Елисеевна говорит, приучила его и книги регулярно читать. Раньше он только в детективы заглядывал, и то редко, а теперь раздобуду что-нибудь интересное, новинку какую-нибудь принесу, – так он вперед меня торопится прочесть, чтоб не он, а я от него отстала. Вот так-то, милая, у разумных-то людей, которые семьей, уважением окружающих дорожат…