Большой марш (сборник)

– Нагибайся ниже, – сказала она, сводя его по крутым ступеням в подвал.

Андрей редко бывал здесь раньше. Подвал представлял настоящий запутанный лабиринт: петляющие коридоры, пропахшие сыростью, плесенью, мышами, тупички, неизвестно что скрывавшие в своей глубине. Тут ютилось множество разного люда, случались пьяные ссоры, драки. Коридоры никогда не освещались, подвал пугал ребят вечной темнотой, недоброй славой. Стоило спуститься под своды, как, вызывая озноб, в воображении всплывали слышанные и читанные в книжках истории про таинственные пещеры, про замурованные в стенах скелеты.

Отдав одну руку Галине, а другой, с палкой, как слепец, ведя по шершавым, сырым, холодным стенам, чтоб не стукнуться лбом, Андрей шел за девушкой. Она двигалась так же уверенно и свободно, как если бы это было при ярком свете.

– Сюда, – сказала Галина.

Скрипнула отворяемая дощатая дверь; по теплому, застоявшемуся, несвежему воздуху жилья, пахнувшему в лицо, Андрей догадался, что пришли.

– Ты постой так, не шевелись, а то еще ушибешься обо что-нибудь, – сказала Галина, выпуская его руку. – Я сейчас свет зажгу. Мама, наверное, спит, намаялась…

Она пробралась куда-то в глубину, пискнула лампочка в патроне, вспыхнул неяркий желтоватый свет.

Комната была небольшой, со сводчатым потолком. Штукатурка сохранилась на нем лишь местами. На уровне, превышавшем человеческий рост, темнела глубокая ниша окна. Из четырех секций рамы только в одну было вставлено стекло, остальные заложены кирпичами. Фанерная, не достававшая до потолка перегородка делила комнату надвое, закрывая угол с кроватями. Тесный отсек против входной двери, куда шагнул Андрей, служил кухонькой. К стене под нишей приткнулся столик-буфет с нагроможденной посудой: мисками, кастрюльками, стеклянными баночками, бутылками. Подле – широкая скамья, накрытая дерюжкой, табуретка. Ходики на стене. Циферблат заржавлен, стерт, время можно узнавать только по расположению стрелок.

– Садись. – Галина подвинула табурет. – Да разденься. Здесь тепло.

Она прошла за перегородку. Андрей расслышал, как, понизив голос до шепота, она разговаривала о чем-то с матерью – вероятно, та, разбуженная их приходом, спрашивала, кого и зачем привела Галина.

– Что же ты не раздеваешься? – сказала Галина, появляясь. – Не бойся, никому не помешаешь. Ой, какой беспорядок! – смутилась она, кинув взгляд на стол. – Так живем, что не до красоты… Ладно, сейчас приберу…

Она сняла пальто, платок, повесила на вбитый в кирпичную стену гвоздь, оставшись в сереньком, перетянутом пояском платьице.

Наконец Андрей мог ее рассмотреть.

Да, она выросла, вытянулась, но все же изменилась мало: тот же остренький носик, тонкие, будто выщипанные бровки, то же худенькое, бледное, вытянутое вперед личико. Только глаза были уже не детскими – без той прежней чистоты, пригасшие, с тенью, окрасившей глазные впадины, со взглядом, в котором чувствовались зрелость, уже большой жизненный опыт, обретенные вынужденно, много раньше своего положенного срока.

Другого гвоздя в стене не нашлось. Андрей повесил шинель поверх пальто Галины, поставил в угол палку. Галина заметила, какое впечатление произвело ее жилище на Андрея.

– Где мы прежде жили, там теперь нельзя: потолок провалился, – сказала она, сдвигая миски и тряпкой вытирая перед Андреем стол. – А здесь раньше кладовка была. Ты не гляди так, тут неплохо. Видишь, даже пол деревянный. У многих куда хуже. Есть – живут в такой сырости, тесноте. Войти страшно, а они живут – с дитями…

– Печку небось сами клали? – вполголоса, чтоб не тревожить за перегородкой Галину мать, спросил Андрей, глядя на прижавшуюся в угол, подле двери, закопченную печурку с плитой, горкой мелко наколотых и сложенных для просушки дров.

– Сами… – усмехнулась Галина. – Я глину месила, мама клала. Ничего вышло – и готовим на ней, и греет.

Повернувшись – она стояла у стола спиною к двери, – Галина продолжительно и любовно посмотрела на кривоватую, плохо побеленную печурку: словно приласкала ее взглядом.

За время фронтовых скитаний Андрей научился в полной мере ценить это нехитрое человеческое изобретение, и благодарный, признательный взгляд Галины был ему понятен.

– Антоныч набивался сложить, – сказала Галина. – Он мастер, подрабатывает этим. Да ему поллитра надо было поставить. А поллитра – триста рублей… Помнишь Антоныча? Он наверху жил, старик, нога деревянная…

– Не помню. У вас тут столько народу было – муравейник!

– А сейчас вот только мы, Антоныч с бабкой да еще одна семья… – помолчав, сказала Галина.

Ее руки, наводившие на столе порядок, двигались с привычным проворством. Кожица на них была бледна и как бы просвечивалась насквозь, позволяя видеть переплетение голубых жилок, пальцы были узки и длинны, плечи и локти – по-детски остры, и вся фигурка ее, удивительно тонкая в талии, была хрупкой и слабой. Приходило в голову, что она не по силам много изо дня в день трудится, устает, а питается плохо – в доме, конечно, не бывает лишнего куска.

В большой алюминиевой миске лежали две нечищеные вареные картофелины. Галина секунду помедлила, будто решая про себя какой-то вопрос, потом подвинула миску Андрею.

Тот понял, что картофелины были единственной в доме едой, и мать оставила их Галине, чтобы та, вернувшись с работы, могла поужинать.

– Нет-нет, – сказал Андрей быстро и категорично, отодвигая миску. – Я не хочу. Правда, не хочу! – повторил он, видя, что она с сомнением смотрит ему в лицо. – Я обедал днем. На продпункте.

– Ну, когда это было!

– Ничего, я сыт, – сказал Андрей как можно правдивей. Никакой голод не заставил бы его взять эти картофелины. – Я закурю лучше, ладно?

– Кури. А то, может, кипятку согреть?

– Да ну, возиться!.. Не надо.

У Андрея ничего не было с собой – ни сахара, ни хлеба. Все, что выдали в госпитале, он съел в дороге, получить по аттестату можно было только завтра.

– Спички дать?

– У меня для этой цели агрегат имеется, – усмехнулся Андрей, вытаскивая из кармана фронтовую «катюшу» – обгорелый шнур в металлической трубочке и кремень с кресалом.

Он закуривал, а она, сев напротив него на лавку, с тихой дружеской ласковостью смотрела, как он скручивает папиросу, как высекает искру, и от ее глаз, от всей ее маленькой фигурки в плохоньком платьице, детски тонких и бледных рук, лежавших на коленях, на бездомного Андрея, бесконечно утомленного всем, что осталось позади – дорожными тяготами, впечатлениями последних часов, – веяло согревающей теплотой, чем-то милым, домашним.

Это были не его дом и не его семья, и потому, что это было так, что здесь он был чужим, только острее, до мучительной боли чувствовалось ему, какое великое счастье все это иметь и как нужно это человеку!..

Проницательные, полные мягкого доброго света глаза Галины, казалось, все понимали и видели в нем всю смуту, всю тоску его души. Ее взгляд как бы обнажал его, все то сокровенное, что не хотелось показывать. Ему было неловко, стыдно за свою немужскую слабость и вместе с тем хорошо – от этих теплых глаз, от ее безмолвного понимания…

* * *

– Ты прямо из госпиталя? – спросила Галина.

Андрей, затягиваясь махорочным дымом, кивнул.

– А где лежал?

– В Алма-Ате.

– В Казахстане?

– Да, повидал и Казахстан…

– У, как далеко!.. Сколько ж оттуда ехать?

– Двенадцать суток.

– Трудно, поди, сейчас?

– Не легко. В поездах битком – военные, из эвакуации возвращаются… Добирался как придется: товарняком, на платформах. Сюда вот – на крыше…

– Там, наверное, тепло? – подумав о чем-то, спросила Галина.

– Где?

– Где ты был.

– Тепло.

– Зима бывает?

– Недолгая.

– А у нас!.. – вздохнула Галина. – Не дай бог опять как прошлогодняя, когда мы в деревне жили… Мороз до сорока доходил. Ни одежи, ни обувки. Все тут кинули. А жили в баньке, крыша светится. И топить нечем. Пойдем с мамой коровий помет за стадом собирать, ноги тряпками обмотаем, веревками обвяжем. Мама себе все пальцы поморозила…