Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 25 из 103

— Будет исполнено, — сказал Бутенко.

В двенадцать часов дня полковнику принесли в кабинет целую кипу почты. Заметив конверт со штампом «Сочи», Павленко вскрыл его первым. На стекло письменного стола выпала обернутая тонкой бумагой фотокарточка. Он присмотрелся пристальней. Это была обычная «пятиминутка», видимо извлеченная из архива личных дел.

Препроводительная записка сообщала, что Елена Семеновна Вакульчук действительно работала в конторе сочинской автобазы в качестве секретаря-машинистки с января по июнь 1950 года и была уволена за безответственное отношение к хранению автобусных билетов.

Павленко сверил фотографии. Сомнения быть не могло: Вакуленко и Вакульчук — одно и то же лицо.

«Хитрая бестия! — невольно подумал Павленко.— Ведь главное-то совсем не в билетах, а в похищенных бланках. Вот откуда отзыв о безупречной работе шофера Морева...» И еще Алексей Петрович подумал о том, что с 1950 года эта «парочка», находясь на территории Советского Союза, конечно, успела завязать связи и подготовить укромное место, чтобы вовремя исчезнуть.

Единственная ли явка всей тройки на квартире Вакуленко? Ясно, что ни одного из них нельзя было упускать из виду ни на час. В этом отношении Павленко своевременно принял надежные меры. Все же очень важно при первой возможности узнать, насколько противник успел обеспечить свой тайный тыл.

Из-за массивной, обитой черным ледерином двери послышался шум, возгласы. Павленко удивленно поднял глаза. На пороге появился дежурный; он старался отстранить, сдержать кого-то спиной и начал было докладывать, что на прием просится молодая гражданка, но доложить не успел: ловко поднырнув под его рукой, в кабинет вбежала Лиза. В руках она держала книгу в алом, поблекшем сафьяновом переплете.

— Алексей Петрович! — воскликнула она в отчаянии. — Это важно... Очень важно. Я не могу ждать ни одной минуты!..

Павленко кивнул дежурному, тот вышел и закрыл дверь. Тяжело дыша, Лиза стояла посреди кабинета, хрупкая, стройная и очень бледная.

Полковник приветливо улыбнулся.

— Бедная Лиза!.. Значит, дежурный не пускал? Бесчувственный человек... Ну, проходи, Лизонька, садись. Как тебе отдыхалось у тетушки?

В следующую минуту он понял, что Лизе не до шуток и не до разговора об отдыхе. Медленно, как-то несмело она подошла к столу и подала ему книгу. Бледное лицо девушки передернулось, губы болезненно скривились.

— Дура я... Какая же я дура! Ну почему я не заглянула в эту книгу сразу, когда он поставил ее на этажерку! Я совсем недавно ее читала и подумала, что для меня там нет ничего нового... — Она громко всхлипнула и почти упала на стул. — А потом... когда это случилось... Когда Федор был убит, я, не раскрывая, спрятала книгу как память о нем. А в книге... было письмо... Значит, он не случайно просил, чтобы я снова прочитала роман. Да, он сказал: «Ты кое-что поймешь...»

Алексей Петрович поднял обложку и взял конверт, уже разорванный наискось. В конверте лежали исписанные мелким, но четким почерком два тетрадочных листа бумаги. Павленко развернул их и стал читать:

«Дорогая Лиза! Моя первая и последняя любовь! Когда ты прочтешь это письмо, ты не только не захочешь, но и не сможешь меня видеть. Я сам иду с повинной в органы госбезопасности. Единственное, что хочется тебе сказать: я не преступник. Да, никаких преступлений против Родины я не совершал. И тем не менее вина моя перед Родиной очень велика. Тяжко сознавать, что в решительные минуты я проявил подлую трусость. Впрочем, сознание своей тяжкой вины не покидало меня ни на час в течение целого ряда лет. Казалось бы, со временем все забывается, но у меня с течением лет это сознание вины все более обострялось,

Я повинен в том, что уже давно живу под чужой, вымышленной фамилией. Настоящую свою фамилию я скрыл. Можешь мне поверить, я сделал это не для черных дел, а только из трусости, желая скрыть ошибки молодости, допущенные мной еще несознательно и в силу сложившихся обстоятельств.

Настоящая моя фамилия — Иваненко. Федор Петрович Иваненко. Когда началась война, мне было шестнадцать лет. Жили мы вдвоем с матерью. Отца не помню — он умер еще в 1926 году. Вскоре после вступления в наше село немцев умерла и мать. Принял меня под свою опеку дядя, двоюродный брат моего отца, человек уже пожилой, в прошлом очень зажиточный. Немцы назначили его старостой села, и он сначала неохотно, а потом все ревностнее нес службу. Эту перемену в нем нетрудно объяснить: он был крайне скуп, а немецкие офицеры, приезжавшие из района, останавливались у него, дарили ему кое-что из награбленного.

Однажды за обедом уже опьяневший эсэсовский капитан сказал дяде:

«Племянник у тебя хороший! По глазам вижу — смышленый. Пора пристраивать его к прибыльному делу».

В скором времени меня определили для обучения в районную полицию, затем я был направлен на службу в гестапо, а позже, по рекомендации все того же капитана, зачислен в штат зондергруппы майора Клейвица.

Трудно рассказать тебе, что я пережил, узнав о страшных делах зондергруппы. При первом же случае я сбросил немецкий мундир и ночью бежал к своим, навстречу наступающим частям Советской Армии.

Мне повезло: без особых расспросов меня зачислили рядовым в пехотную роту, и я два года честно воевал против мерзавцев из зондеркоманд и прочих гитлеровских палачей и грабителей. Имею боевые награды. В бою под Берлином был ранен. Теперь получаю пенсию как инвалид войны.

Все время мне казалось, что темное пятно моей биографии останется никому не известным. Только иногда я вспоминал прошлое и исповедовался наедине, перед своей совестью. У меня было веское оправдание: ведь я своей кровью смыл позор прошлого и, значит, мог смело смотреть в глаза людям. Я навсегда избрал путь честного служения Родине.

Но, оказывается, обо мне помнят те, что уже пытались толкнуть меня на черную тропу. Три месяца назад ко мне явился «гость». Я сразу же его узнал: это бывший работник гестапо Морин... Мы познакомились в зондергруппе майора Клейвица. Уже тогда Морин успел выслужиться в ефрейторы, хотя и не был арийцем. Вероятно, чтобы скрыть свое славянское происхождение, Морин прибавил к своей фамилии букву «с». Его называли Моринс. Несколько позже он добавил еще две буквы и стал Моринсоном. Эти ухищрения Морина меня, впрочем, не интересовали. Сбросив немецкий мундир и убежав к своим, я позабыл и о Морине, и о Моринсе, и о Моринсоне.

Но вот он явился и заговорил со мной, как старый приятель. Я рассказал ему о своем бегстве из зондергруппы и о том, почему считаю свою вину искупленной. Он похвалил меня и стал рассказывать о себе. Сначала я поверил ему и восхищался его доблестью! Еще бы! Он убил гитлеровского полковника и двух майоров и бежал в партизанский отряд, захватив штабные документы эсэсовской карательной дивизии... Постепенно мы стали друзьями. Дело в том, что он очень ловок, умеет прикидываться и находить подход. Лишь время от времени в его разговорах я примечал какие-то чуждые интонации, как бы случайные, враждебные по отношению к нашей стране слова... Я пытался разъяснить Морину его ошибки. Но вчера он пришел ко мне после окончания рабочего дня, сам закрыл дверь на ключ и сказал прямо: «Довольно прикидываться. Мы понимаем друг друга. Итак, будем работать вместе...»

Я подумал, что он шутит, но вскоре понял свою ошибку. Он говорил со мной тоном старшего, он приказывал и предупредил, что в ближайшие дни даст мне одно важное секретное задание.

Между нами произошел бурный разговор. Странно, что он не завершился дракой. Я сказал Морину, что, если он предлагает мне все это всерьез, мой долг — обратиться в органы госбезопасности. Он засмеялся и достал из кармана бутылку вина. Я не захотел с ним пить.

«А еще называешься фронтовым товарищем! — упрекнул он. — Неужели ты не понимаешь шуток?»

Теперь я ему не верю. Я вижу единственный выход: пойти и рассказать все о себе и о нем, просить наказания или смягчения судьбы.

Дорогая Лиза! Извини меня за слово «дорогая»... Не сомневаюсь, что ты прочтешь его с гневом. Но ты для меня действительно самый дорогой на свете человек. Мысль о тебе и о нашей светлой дружбе придает мне силы сделать этот решительный шаг».