Страница 19 из 103
— Я это отлично понимаю, товарищ Зубенко: не думайте, что чекист грубеет на работе в силу ее специфики. Нет! Когда окунешься в самую гущу жизни, яснее видны ее темные и светлые стороны, и тогда легче понять чужие страдания, заблуждения, горе.
Впервые за время их короткой встречи Зубенко взглянул полковнику в глаза.
— Спасибо... Хорошие слова сказали вы. Собственно, если бы оно было иначе, я, пожалуй, и не пришел бы... Вызвали бы, конечно, однако сам не явился бы... Ну, вот... Теперь, когда подделка размеров обнаружилась, я много думал: кто же мог это сделать? И пришел к выводу: это могла сделать Елена Вакуленко.
— Вакуленко?
— Да, машинистка конструкторского бюро.
— Какие же у вас доводы?
— Только косвенные. Взять хотя бы такое обстоятельство, очень, на мой взгляд, странное: Вакуленко всегда проявляла повышенный интерес к чертежам. Чтобы уметь свободно читать их, нужен определенный навык, но откуда ему взяться у простой машинистки? Да и сама она не раз мне повторяла, что не может разобраться в «невероятном сплетении линий и геометрических фигур». Тем не менее, интересовалась чертежами. Ну, допустим, это было любопытство. Но любопытство, как правило, быстро остывает. Допустим, что у нее проснулась жажда к учебе: для этого у нас в конструкторском имеется технический кружок. Вакуленко ни разу не посещала его занятий, хотя я сам ее приглашал. И все же, повторяю: она при случае старалась заглянуть в чертежи, даже зная, что они секретны.
— Вряд ли, — заметил полковник, — этот довод очень убедительный.
— Минутку, — вежливо, но решительно сказал Зубенко. — Есть доводы более конкретные и, мне кажется, веские. Когда я принес чертежи начальнику цеха, тот сразу же, при мне, стал рассматривать их.
— Где это было?
— В его конторке, в цехе.
— Дальше.
— В это время испортился конвейер сборки, его вызвали. Он ушел, и я тоже вышел, а чертежи остались на столе. Через несколько минут вернулся в конторку (начальник находился еще в цехе) и застал там Вакуленко. Когда вошел, она, мне показалось, спрятала автоматическую ручку. — Зубенко достал носовой платок и вытер бледное, осунувшееся лицо. Щеки его вздрагивали, губы слегка кривились. — Эту ручку ей подарил я. Может быть, поэтому Лена иногда заправляла ее нашими специальными чернилами. Как-то я дружески сказал ей, что это не совсем удобно... А она как расхохочется... Да, расхохоталась так искренне, так по-детски... Вы понимаете, товарищ полковник, что значит в моем возрасте быть немного... ну, полюбить женщину и строить какие-то планы на остаток жизни?
— У кого же Лена заправляла ручку?
— У секретарши... У Зины.
— Вы называете чернила... специальными?
— Конечно. Вы должны это знать.
Павленко смущенно улыбнулся:
— Простите, Семен Григорьевич, я никогда не вмешивался в ваши конструкторские дела, но если вы пользовались специальными чернилами — а это понятно, если учесть важность вашей работы, — то как же вы допустили...
— Что она заправляла ручку нашими чернилами?
— Да... Тем более что вы обратили на это внимание, и вам самому такое своеволие не понравилось?
Зубенко расправил плечи и прямо, почти вызывающе, посмотрел полковнику в лицо.
— Вам кажется, товарищ полковник, что я хочу уклониться от ответственности? Нет, нисколько... Я — кадровый рабочий, выросший до инженера. Но главное — я коммунист. И если проявил робость, войдя к вам, поверьте, робел не перед вами, а перед собой, перед своей совестью коммуниста. Ну, конечно, если бы сразу понял, что эта женщина неспроста интересуется секретными чертежами, нашел бы в себе достаточно силы... Но когда я смотрел в ее светлые глаза, слышал безмятежный голос, затем наедине сам удивлялся собственной желчности и подозрительности. Да, поверьте, я — человек, убежденный в своей принципиальности и знающий, что такое бдительность, поверил этим ясным глазам... Я верю им и сейчас. Но эти сомнения... Товарищ полковник, прошу вас, избавьте меня от этих сомнений! Нет, не официальным путем, если можно, дружеским советом. — Он спрятал в карман платок и тихо, в раздумье сказал: — Может, она просто зашла в конторку... А ручка?.. Ручка, заправленная нашими чернилами?
— Подождите, Семен Григорьевич, — прервал его Павленко. — А вдруг действительно ваши подозрения или сомнения — сплошная чепуха? Возможно, в ручке были совсем другие чернила?
Зубенко снова пристально взглянул полковнику в глаза и покачал головой.
— Нет... Я попросил у нее ручку, чтобы сделать запись в блокноте. В ручке были наши чернила. Если бы не эта подробность, не сказал бы майору, что, мол, подумаю, поразмыслю.
— Итак, вы утверждаете...
Зубенко порывисто поднялся со стула:
— Я ничего не утверждаю. Просто у меня есть сомнения, которыми решил с вами поделиться. Был бы счастлив, товарищ полковник, если бы все это действительно оказалось чепухой.
— Спасибо, Семен Григорьевич, — вставая, сказал Павленко, — что вы поделились своими сомнениями со мной. Как-нибудь встретимся, поговорим обстоятельней. Но обещайте: о нашем разговоре не должна знать ни одна душа.
Алексей Петрович проводил инженера до двери кабинета и, возвратясь к столу, записал эту фамилию: Вакуленко... Почему-то, верно по звуковой ассоциации, вспомнилась ему другая фамилия: Вакульчук. Он припомнил и еще одно совпадение фамилий: Морев — Морин — Моринс...
— Нет, — сказал себе Павленко, — все это похоже на фантастику: положительно, книжонка Капке не дает мне покоя.
Однако он тут же написал две телеграммы-молнии: одну — во Львов, с просьбой прислать ближайшей авиапочтой фотографии Моринса, фрау Кларенс и Данке; вторую — в Сочи, с просьбой выслать фотографию Вакульчук.
Не успел полковник вызвать дежурного, чтобы отправить телеграммы, как на столе резко и продолжительно зазвонил телефон. Хрипловатый незнакомый женский голос сказал:
— Говорят из хирургического отделения Первомайской больницы. К нам доставлен ваш сотрудник капитан Петров. Тяжелое ранение... Сейчас он на операционном столе.
Трубка запрыгала в руке Павленко:
— Он назвал себя?
Тот же хрипловатый голос ответил:
— Нет, при нем были документы... Только что мы отправили их вам с милиционером Захаровым.
— Кто говорит и номер вашего телефона? — спросил Павленко.
— Дежурная сестра Сикорская...
Павленко нажал рычаг телефона и набрал номер хирургического отделения больницы. Тот же голос ответил:
— Дежурная сестра. Да, звонила. Состояние больного тяжелое. Главный хирург, профессор Кальчик, не ручается за исход операции.
Будучи верен своей привычке не оставлять дело незаконченным, Павленко вызвал дежурного и передал ему текст телеграмм. При выходе из кабинета дежурный столкнулся с милиционером. Молодой, краснощекий сержант подошел к полковнику и передал ему пакет, завернутый в плотную бумагу. Павленко тут же развернул его. Там были документы Петрова — удостоверение, партийный билет, служебный пропуск, а также записная книжка, черный пакет из-под фотобумаги и ученическая тетрадь. После этого сержант положил на стол два пистолета: ТТ и маленький вальтер.
— Что случилось с капитаном?
— Я не был при этом происшествии, товарищ полковник... — ответил сержант.
— Вы даже не видели Петрова?
— Нет, видел... Я подошел, когда его забирала «скорая помощь». В больнице мне передали документы и оружие. Костюм Петрова находился в приемной. Я сам еще раз обыскал его, но ничего больше не нашел. Петров был в очень тяжелом состоянии, выкрикивал какие-то слова... Потом потерял сознание и замолчал...
— А какие слова? Вы не запомнили?
— Помню, называл какого-то Вакуленко... И говорил что-то «в среду»... А что именно и кто этот Вакуленко — не знаю.
Отпустив милиционера, Павленко вызвал лейтенанта Горелова и велел ему ехать в больницу, чтобы выяснить подробности происшествия и разузнать о состоянии здоровья капитана. Затем осмотрел маленький, черный, словно игрушечный, вальтер, разрядил его, высыпал патроны на стол. Все они были с разрывными пулями.