Страница 13 из 32
— Ха! Места надо знать! Я тут, батя, в прошлом году три месяца в командировке кантовался. Так что мал-мала знаю, где чего дают! Пошли?
Они пошли к стеклянному кубику, над которым немощно тлела надпись «Полет», и, едва вышли из-под стены аэровокзала, их тотчас прохватило лютым, совсем зимним ветром.
— Что без шапки-то? — сочувственно спросил Чашкин, заметив, что парень заметно поджался в коротенькой тощей курточке.
— Э-э! — храбрясь отвечал кучерявый. — Нам, людям Севера, ваши погоды — Сочи! Так… — продолжил он деловито, — постой пока здесь. — Они подошли к заднему входу неосвещенного кафе. — Тебя как звать? Сейчас, дядя Ваня, все будет в лучшем виде! — И, окликая наугад какую-то тетю Машу, парень исчез за дверью.
С тревогой, отдаленной, смутной, Чашкин остался ждать, чувствуя совершенно необъяснимую словами ложь всего происходящего: на пронзительном ветру, в потемках незнакомого города, с чемоданом, он стоит почему-то и зачем-то у дверей закрытого кафе, ожидая…
— Гони трояк, дядя Ваня! — Весь аж сияя от деловитого азарта, парень выскочил снова. — Пиво, конечно, все выжрали! Но бутылочку мы с тобой, дядя Ваня, точно сгоношим!
— Нужно ли? Бутылочку-то? — вяло воспротивился Чашкин. — Зачем?
— А со свиданьицем! А со знакомством! — Против этого улыбчивого парня, положительно, устоять было невозможно. — Ты сам подумай! Ночь нам тут торчать? Торчать! Нет, конечно… — Тут он сделал обиженное лицо. — Если, конечно, не желаешь… со мной…
— Да ты что, паря? — поспешно сказал Чашкин. — На! — И достал из нагрудного карманчика трешку из своих «расхожих», как он называл, денег.
Тот опять убежал и мигом воротился, держа на газетке несколько окаменелых маленьких булочек, зачерствевшие ломтики сыра, сморщенное яблоко. За пазухой он держал и бутылку.
— Держи, дядь Ваня, стакан! Держи закусь! — тараторил он, когда они уселись на скамеечке против входа в аэропорт в голом, а летом-то, наверное, густом кустарничке. — Здесь менты бродят, так что давай по-быстренькому! Держи! — Он протянул Чашкину стакан, бутылку пряча за пазуху. Чашкину вдруг показалось, что бутылка уже была отпита.
— Давай ты первым! — сказал Чашкин.
— Не могу! Язва! — объяснил кучерявый. — Надо хоть что-нибудь в пасть кинуть. Не то так скрутит! Да ты пей, пей! — добавил он с нетерпением.
Чашкин выпил.
— Ну и вино у тебя… — сказал он, с отвращением морщась. — Из чего только делают?
— Вино как вино, — холодно и неприязненно сказал парень и громко выплюнул сырные крошки, которые пытался прожевать. И вдруг посмотрел на Чашкина взглядом, от которого тому стало не по себе.
— Ты чо это? — удивился Чашкин. — Ты, может, это?.. Но было поздно.
— А я ничего, дядечка, ничего… — услышал он издалека голос парня. — А тебе вроде как не по себе?
— Ах ты гад какой! — грустно сказал Чашкин и начал крениться на кучерявого. В голове у Чашкина быстро густел чернющий дым. Ни рукой ни ногой пошевелить он не мог.
— А ты поспи, дядечка. Поспи, фраерок. — Это были последние слова, которые услышал Чашкин, намертво засыпая.
…Он почувствовал, что его трясут за плечо. Потом услышал голос.
Потом понял, что это голос Анюты. Но проснуться все никак не мог.
— Вставай! Еле отыскала тебя! Бежим скорее! Я с 68-м договорилась! С хоккеистами сядешь!
Усилившись, Чашкин стал открывать веки.
— Ну да проснись же! — продолжала она трясти его. — Пьяный, что ли? Бежим скорее! Вместе с хоккеистами, я договорилась, полетишь!
— Ага! Да! Слышу я! — прохрипел Чашкин, вскочил и вдруг сразу же побежал, кренясь почему-то набок и потому — в сторону от аэропорта.
— Ты куда? Нам сюда! — услышал он голос Анюты и вдруг встал как вкопанный.
— Чемодан! — вскрикнул он и бросился назад в кусты. Чемодана не было.
С обмирающим сердцем сунулся за пазуху. Бумажника тоже не было.
Быстро обшарил все оставшиеся карманы. Нигде ничего не было.
— Пойдем скорей! Посадка уже… — опадающим голосом, уже догадываясь, что произошло, сказала Анюта, подходя к нему.
— Ограбил!! — трясущимися губами сказал Чашкин, слепо глядя на женщину. — Все как есть подчистил! И деньги — пятьсот рублей было. И документы, и билет.
— Ох ты, господи! — воскликнула женщина. — В милицию надо! Ох, господи ты мой! И посадка ведь уже! А куда ж без документов? Ты посмотри, может, где-нибудь завалялся?
— В бумажнике паспорт-то был! — с отчаянием сказал Чашкин, все-таки еще раз обыскивая карманы.
Восемь копеек отыскал он в кармане пиджака и смятую телеграмму.
— Вот все мои теперь документы! — сказал он, горько рассмеявшись.
— Изосимова! — какая-то женщина подбежала, ухватила Анюту за рукав. — Срочно к Степанычу! Не слыхала, что ль, по радио выкликали!
— Да погоди ты! — отвечала Анюта. — Человека, вишь ли, подчистую обокрали.
Та равнодушно отозвалась:
— Пусть в милицию идет… — и снова набросилась на Анюту: — Да беги же скорее! Он уже испсиховался весь!
Неохотно уступая женщине, которая влекла ее за рукав, Анюта торопливо говорила уходя:
— В милицию заяви, слышь? Где я тебе давеча показала — будь там. Я тебя разыщу! Слышишь?
— Слышу, — отвечал Чашкин. — Не глухой, слышу… — отвечал, с усилием сдерживая слезы.
— Будем искать!
Лейтенант закончил писать протокол и объявил это таким лживо-бодрым голосом, что ясно было: если и будут искать, то хрен чего найдут.
— Отыщешь его… ветра в поле!
— Ну, это ты зря! Эй, Лихолитов!
Два милиционера в углу азартно играли в шашки. Один из них, самый молоденький, поднял голову.
— Глянь-ка в ориентировках, товарищ Лихолитов, кто у нас малинкой в последнее время балуется?
— Слушаюсь! — с шутейной готовностью отозвался молоденький и с сожалением оглядываясь на доску, пошел к железному шкафу.
«Ах, милка моя, ягодка-малинка!» — напевал он там, перебирая и рассматривая бумаги.
— Пойду-ка я… — сказал Чашкин с усилием поднимаясь из-за стола.
— Завтра начальство явится — далеко не уходи!
— Не могу я ждать до вашего завтра.
— Куда ж ты без документов, отец?!
— Не могу я до завтра. Мне — мать хоронить.
— Ну смотри… Только ведь, если найдем, будешь нужен!
— Найдете, как же… Пойду я. Спасибо.
— Не за что! — ответил лейтенант, и в ответе том явственно прозвучало «…баба с возу…».
— Пропадите вы все пропадом! — неизвестно к кому обращаясь, бормотал Чашкин плаксивым голосом, выбираясь из милиции на улицу. — Пропадом пропадите все!
— Пропадите пропадом! — продолжал он бубнить про себя и тогда, когда вместе с десятками других стоял возле решеток ограждения и рассматривал тех, кого удостоили доверием лететь первым рейсом в Москву.
Решетки ограждения образовывали подобие коридора. Коридор был жестоко и ясно высвечен ртутным светом прожекторов.
По обе стороны молчаливо и угрюмо толпились черные люди, и сквозь строй их недобрых взглядов шли и шли на летное поле самые достойные и самые проверенные из тех, кого ждала Москва в эти труднейшие, даже можно сказать, драматические, судьбоносные, можно сказать, дни.
Здесь шла небольшая — три человека — делегация местного обкома во главе с Самим, на лице которого сквозь маску неизбывной скорби, которую он носил вот уже целый день с сегодняшнего утра, отчетливо глядело и раздражение оттого, что из-за ремонта депутатской комнаты ему приходится идти вместе со всеми. («Народ и партия — едины, конечно, — читалось на этом лице, — но не до такой же степени, чтобы пихаться в общей очереди!») Два сопровождающих его лица — в одинаковых ратиновых пальто и одного рисунка мохеровых шарфах — изо всех сил старались оберечь шефа от соприкосновений с грубой толпой и руками изображали даже некие телохранительные движения, как бы некасаемо обнимающие тулово драгоценного сюзерена.
Здесь шла — в полном составе — хоккейная команда из Подмосковья, в очередной раз проигравшая свой очередной матч местной команде, однако не испытывавшая от этого никаких, судя по всему, огорчений: иностранно разодетые мальчишки с траченными постоянной усталостью лицами подхихикивали друг над другом, подпихивали друг друга, совсем детскими какими-то играми забавлялись: щелчками, тычками, подножками… — они наверняка не могли не знать о невосполнимой утрате, которая постигла и их и все прогрессивное человечество, но им (как и прогрессивному человечеству) начхать было на того, кто возлежал сейчас в Москве, в здании бывшего Дворянского собрания, хотя он говорят, и был большой поклонник той игры, в которую они играли… — они были счастливы, что из-за траура следующая игра наверняка будет перенесена, их отпустят по домам, можно будет покрасоваться среди дворовых дружков и подружек, побаловаться шампанским, а главное, всласть, до упора выспаться, и в ожидании этого они, мальчишки, не могли не радоваться, хотя старший тренер, пожилой озабоченный еврей с роскошно-седой головой в дорогой серой дубленке, то и дело поглядывал на них с раздраженной укоризной, а на шедших позади обкомовских деятелей — с осторожной опаской и заранее извиняющейся улыбкой.