Заводная обезьяна

– Дельфин охотится. Значит, есть рыба. Только бы косяки не разогнал… Но я люблю их,- улыбнулся вдруг Губарев,- смышленый народ. Вот, помню, раз…

Пошли байки.

Вечером по всему траулеру разнеслась новость: приборы пишут рыбу. Гидроакустик Валя Кадюков бегал в столовой, размахивая лентой. Полоса густой штриховки, сработанная самописцем, показывала: косяк у самой поверхности, метрах в восьми – десяти. Все понимали, что тралом его зацепить никак невозможно и опять придется поносить акустиков.

– Но ведь он опустится, черт побери! – кричал Кадюков,- Ведь утром он уйдет на дно!

Кадюков провел в рубке у фишлупы всю ночь, все подбадривал черненькое жало самописца, шептал ему:

– Давай, родной, давай… Ну, еще… Самописец писал рыбу. Он рассказывал Кадюкову, что близится рассвет: черные полоски штриховки поползли вниз. Косяк уходил на дно по мере того, как светлело небо. Кадюков засмеялся странным смехом. Фофочка у штурвала вздрогнул и оглянулся на гидроакустика.

– Ты что? – опросил он.

– Заглубляются! – радостно крикнул Кадюков и шмыгнул носом.Заглубляются!!!

– Что? – спросил Фофочка.

– На дно идут! Косяк на дно идет!

– А хорошо ли это?-спросил Фофочка первое, что пришло ему в голову, лишь бы не обидеть гидроакустика невниманием к его нервной радости.

– Дура ты! Это значит потащим!

– Ну тогда пускай заглубляются,- разрешил Фофочка.

Кадюков сплюнул и снова жадно взглянул на ленту самописца.

Утром прошли Дакар – бледно-голубые кубики на желтом, забрызганные зеленым. Сбавили ход и подняли на фоке корзину. Корзина на мачте – сигнал всем судам: осторожно, иду с тралом. На корме опять собралось очень много народа, опять-в который уже раз! – все ждали. Кадюков, весь какой-то жеваный и серый лицом от бессонной ночи, что-то говорил на ухо капитану, а капитан отмахивался и кричал, поглядывая быстро по сторонам:

– Не верю я тебе! Слышал эти твои басни сто раз! Потерял ты мое доверие,- кричал оттого, что боялся сглазить.

Кадюков сглотнул, отошел и, навалясь грудью на борт, смотрел в воду, шевеля губами и сплевывая.

Было тихо, хотя без малого весь экипаж собрался тут: плечом к плечу стояли на верхней палубе, и у кормовой рубки, и на трапах, и внизу подле лебедки, и только на самой корме, у блоков, маячили одинокие фигуры: слева – Ваня Кавуненко, справа – Витя Хват.

Наконец дали команду выбирать. Заворчала низко всеми своими шестернями главная лебедка, противно завизжали, перетирая соль и ржавчину, блоки, потекли ваера. И снова, как бывало всякий раз, все смотрели на тронутую пеной зыбь за кормой, на широкий, идущий от винта след, быстро теряющийся в спокойной воде океана. Все знали, что за кормой еще метров триста ваеров, но все равно смотрели, стараясь не упустить самого важного мига: появления трала.

Тралмейстер Губарев сидел на крышке люка, жадно курил и тоже следил за ваерами. Он первый увидел, как две чайки, тянувшие к берегу, круто развернулись и низко, почти цепляя крыльями воду, стали заходить в корму. Потом он увидел, как невесть откуда появились еще две. Это было совсем хорошо.

Губарев обернулся к барабанам лебедки, куда плыли ваера, мгновенно отметил по толщине намотки, на какой глубине идет трал, и понял, что маневр чаек не случаен: они уже видели трал, знали, что это такое, и ждали добычу. "Через минуту-полторы должен всплыть",- прикинул Губарев, щелчком отправив за борт окурок, и потянул из кармана пачку "Беломора": снова хотелось курить. "Неужели опять пустые?.. Ну, тогда не знаю,- вдруг с тоской подумал он.-Тогда я не для этих мест рыбак. Не пойду больше… На Азовское уйду, там меня не обманешь.,."

– Даешь сардину! – раздался высокий мальчишеский голос с верхней палубы, и сразу отовсюду, перебивая друг друга, понеслось ликующее, звенящее:

– Есть! Есть!

– Всплыл!

– Всплыл, ребята!

– Есть рыба!

– Что я говорил?! Нет, что я говорил?! – кричал в исступлении гидроакустик Кадюков, наступая грудью на капитана.

А в кильватерной струе среди шипящих пятен пены качалось что-то большое, блестящее на солнце, непривычное еще и долгожданное – трал с рыбой. Он подтягивался все ближе и ближе, все яснее и яснее белела его наружная крупноячеистая сетка, все четче проступала за ней внутренняя – мелкая и темная, туго-набитая рыбой. Вот уже по слипу загрохотали бобинцы, все сразу заглушив: и лебедку, и винт, и радость.

Губарев взглянул на бобинцы, увидал, как блестят их бока, надраенные кораллами и песком, и рассеянно отметил про себя: "Порядок, значит, трал шел прямо по дну…"

– По дну шел! – крикнул он, не глядя, тронув за руку соседа. Это был Айболит. – По дну шел,- повторил, стараясь перекричать грохот, тралмейстер и улыбнулся доктору такой счастливой детской улыбкой, что Иван Иванович даже растерялся. .- Поздравляю вас, поверьте… я… поздравляю от всей души,- волнуясь, сказал Айболит, но Губарев не услышал его.

А трал уже подтягивали на стропах, уже тяжело и медленно, с тяжелым шорохом вползала по слипу его тугая, щедро сочившаяся водой туша. Гремел голос вахтенного, гнавшего всех с кормовой палубы, тарахтели моторы подъемных стрел, фыркали, поперхнувшись первой водой, пожарные рукава, готовясь вымывать из трала рыбу. Все пришло в возбужденное движение. "А торопиться некуда,- счастливо подумал Губарев.- Вот она! Никуда она теперь от нас не уйдет… Тонн восемнадцать верных…"

Ваня Кавуненко двумя ударами ножа распорол завязку мотни, и рыба – что-то густое, плотное и ярко блестевшее – выдавилась из трала, как серебряная краска из тюбика.

– Чистая! Чистая, Пал Сергеич! – кричал мастер рыбцеха Калина, протягивая капитану две горсти рыбешек. Сардина хрустела под его сапогами, как снег в морозный день.

Загремели крышки люков, рыбу сгребали к ним лопатами, и шла она очень легко, ребята скользили по густой слизи, хохотали, а Витя Хват чуть сам не угодил в люк. Палубники, на вахту которых пришелся долгожданный трал, побежали одеваться без всяких команд и распоряжений.

Юрка Зыбин прыгал в коридоре у своего шкафчика на одной ноге, все не мог попасть в штанину. Фофочка ждал его, уже одетый: штаны "БУ", новые кирзовые сапоги, новый клеенчатый фартук прямо на голом теле и белые нитяные перчатки,

– Как я? А? – игриво спросил Фофочка и покрутил над головой рукой в перчатке.

– Д'Артаньян,- весело ответил Юрка и попал наконец в штанину.

– Надо обязательно так сфотографироваться,- уже серьезно и озабоченно сказал Фофочка.

– Обязательно,- поддержал Зыбин.- С акулой, которой ты раздираешь пасть. Да зачем фотографироваться? Отлейся в бронзе… Пошли…

Он не стал надевать сапоги. Сапоги ему достались худые, а в худых сапогах стоять в воде даже хуже, чем без сапог.

Направляясь вместе с Фофочкой в рыбцех, Зыбин неторопливо думал, где поставит его мастер, что предстоит ему делать, и прикидывал, куда встать самому, если случится выбор.

Юрка плавал на больших морозильных траулерах и знал, что всякая работа в рыбцехе тяжела. Приходилось ему работать "на ванне", таскать в ванну лед и черпать из нее корзиною рыбу. Там очень зябнут руки. А если рыба перележит в ванне и "завоняется", надо ее оттуда выгребать в шнек на муку или выбрасывать за борт. Это одна из самых неприятных в мире работенок – суетиться в ванне по колено в тухлой рыбе, Куда приятнее быть "мотоциклистом" – так называли ребят, которые возили в холодильные камеры вагонетки с противнями. В противни укладывали, или, выражаясь на лексиконе траулера "Державин", улаживали, сардину. Надо было именно улаживать рыбок плотненько, голова к голове, тогда входило в противень килограммов десять-одиннадцать. А если так, сгрести и накидать,от силы семь. Ну так вот, "мотоциклисты" возили эти противни в холодильные камеры. У них и делов-то всех – снимать с конвейера противни с рыбой и грузить на вагонетку. Как загрузишь, включай пневмопривод и вези. Привод этот (интересно, кто только придумал такой!) звук издает совершенно неописуемый и ни с чем не сравнимый. Так могли бы ржать железные жеребцы, если бы они были на свете. Работа у "Мотоциклиста" нетрудная, но в цеху тридцать градусов жары, а в камерах тридцать градусов мороза. И от этого у "мотоциклистов" часто случаются чирьи. Но все-таки, наверное, самое неприятное стоять на глазировке, где замороженную рыбу окунают в воду, чтобы вытащить брикет из противня. Очень там не сладко: ледяная вода брызгает из ванны на фартук и стекает прямехонько в сапоги – самая подходящая подготовочка для того, кто задумал подцепить ревматизм. Другое дело – "гробовщик". Там работа сухая. "Гробовщик" упаковывает брикеты в картонные коробки. За смену надо перекидать тонн восемь, и руки после даже во сне гудят, как камертоны. Редкий "гробовщик" наутро делает зарядку. Случалось Зыбину быть и "полярником" – часами торчать в трюмах, где мороз – 16, а когда уж совсем посинеешь, лазать на палубу прямо в полушубке и валенках, а на палубе механики, у которых в машине глаза от жарищи лопаются, смеются над тобой, как над идиотом последним. Вот так и получается: одни греются, другие остывают – комедия, да и только…