Сборник "Соломон Кейн"

Предводитель заговорщиков вышел вперед, слегка поклонившись королю, который смотрел на него, как удав на свою добычу. Глядя ему в глаза, Лабаши заговорил, и голос его звучал твердо, почти повелительно. Кейн разобрал лишь одно слово — Беллардат. Король молчал, и лицо его оставалось каменным, хотя Кейну показалось, что слова Лабаши прозвучали как смертный приговор для Ашшур-рас-араба.

Наконец король что-то произнес, и Лабаши, повернувшись, указал на англичанина, затем взглянул на людей короля, ожидая ответа от них. Робко и неохотно те выразили свое согласие.

Лабаши вызвал «оракула».

Кейн напрягся. Стоит лишь королю приказать своим солдатам — и они схватят его; тогда в храме неминуемо разгорится битва. Соломон чувствовал себя не лучшим образом — ведь ему пришлось оставить свой меч в доме Лабаши. Но Ашшур-рас-араб лишь медленно кивнул и, зловеще улыбаясь, велел двум солдатам подвести Кейна к маленькому трону оракула.

Из тени колонны возникла фигура жреца, который нес в руках зеленый шелковый плащ. Новый жрец был еще толще, чем Ямен, и его масляное лицо лоснилось от жира. Соломона усадили на трон, жрец накинул на него плащ. Но, прежде чем его руки и ноги приковали к трону, Лабаши вдруг громко крикнул что-то.

Солдаты от неожиданности вздрогнули, а один из них выронил из рук кандалы, которые с громким стуком упали на пол. Лицо короля потемнело. Быстро поговорив о чем-то с некоторыми из стоявших рядом аристократов, король неохотно кивнул, разрешая сковать только ноги Кейна, а руки оставить свободными. Солдаты повиновались и отошли от англичанина, рядом с которым остался лишь толстый жрец. Король продолжал зловеще улыбаться, и Кейн вновь стал мысленно взывать к Богу.

Ашшур-рас-араб поднял золотой скипетр и ударил им в гонг, затем с нескрываемым презрением взглянул на придворных, которые робко переминались с ноги на ногу. Усмехнувшись, он кивнул жрецу, чтобы тот начинал.

Жрец подошел к Кейну и всыпал в жаровню горсть порошка, пронзительным голосом выкрикивая заклинания. Как и в прошлый раз, повалил густой зеленоватый дым, который оказался еще более удушливым, и Соломона чуть не вырвало. Тем не менее его сознание оставалось ясным, — снадобье жреца не оказывало на его мозг никакого воздействия.

Жрец продолжал выкрикивать заклинания, перешедшие в заунывное ритуальное пение, но вдруг он всыпал в жаровню еще одну горсть порошка, а затем и третью. Едкий дым чуть не ослепил Кейна, но все же он заметил, как жрец и король тайно обменялись злорадными улыбками. Кажется, они узнали или просто догадались, что англичанину дали противоядие, и теперь решили утроить порцию своего дурманящего зелья.

Похоже, им это удалось. Кейн почувствовал, как его голова отяжелела, колонны и фигуры людей стали расплываться перед глазами, превращаясь в неясные темные силуэты, которые, качаясь, двигались вокруг него, как двигался и весь огромный храм.

Бессвязные слова начали срываться с его губ, но какая-то часть сознания еще не угасла, и Кейн плотно сжал зубы, помня о том, что он не должен ничего говорить. Впереди себя, среди медленно плывущих в танце колонн, он смутно увидел фигуру на высоком троне. Он должен указать на нее, Кейн это знал, но рука не слушалась; она стала такой же тяжелой, как и весь этот храм. Соломон еще сильнее сжал зубы, почувствовав во рту привкус крови, и с невероятным усилием все же поднял руку, указывая на короля.

Едкий дым застилал ему глаза, проникая, казалось, даже под кожу. Что же он должен делать теперь? Его сознание затуманилось, но все же он вспомнил: надо сжать кулаки и поднять их вверх, а затем раскрыть ладони и указать на того, кто сидит на троне.

Превозмогая себя, Кейн поднял руки, но силы почти оставили его, и больше он ничего не смог сделать. По залу пронесся гул, в котором слышались страх и разочарование. Похоже, Соломон Кейн не оправдал надежды тех, кто привел его в храм. Ему стало невыносимо горько от мысли, что он вновь может стать невольным виновником чьих-то страданий, и его руки судорожно дернулись, ладони раскрылись — Кейн увидел, как они указывают на темную фигуру сидящего на троне.

И тут раздались крики ликования и победы. Лабаши отшвырнул в сторону жаровню, и к Соломону стало возвращаться нормальное зрение. Он увидел, как жрец, пятясь, спрятался за колонну, а Ашшур-рас-араб продолжал неподвижно сидеть на троне. Но когда Лабаши обратился к нему командным тоном, Ашшур-рас-араб поднялся на ноги. Он указал в сторону Кейна, и в глазах его зажглась дикая ненависть. Растолкав своих приближенных, он выхватил у одного из них меч и бросился к Кейну.

Лабаши был слишком далеко, чтобы попытаться остановить его, но тут один из солдат короля, находившийся ближе всех к трону оракула, вонзил копье прямо в грудь Ашшур-рас-араба. Брызнула кровь, и король рухнул к ногам каменного идола, будто сам принес ему себя в жертву.

Сознание Кейна почти прояснилось, и он вспомнил, что сделано еще не все. Подняв руки, он указал на Лабаши, затем сделал жест, означающий восхождение на трон. Под радостные возгласы два аристократа надели на голову Лабаши золотой венец, а в руку вложили золотой скипетр.

Но прежде чем Лабаши взошел на трон, он приблизился к Кейну и освободил его. Пошатываясь, Соломон поднялся на ноги и поприветствовал нового короля, затем обратился к солдату, говорящему на банту, с просьбой подыскать ему место для отдыха.

Но тут дорогу ему преградила Сидури. Только что она перешептывалась о чем-то со своим поклонником, которого звали Пузур.

— Ты не должен покидать нас! — горячо заговорила она. — Нам еще может понадобиться твое могущество. Ты наш оракул!

Кейн понял, что девица преследовала какие-то свои цели, но ни секунды не колебался.

— Нет! — сказал он. — Я сделал все, о чем меня просили.

Лабаши тем временем сел на трон и отдал какой-то приказ. Переводчик сообщил Кейну:

— Король велит отпустить тебя.

Глаза Сидури вспыхнули яростью. Выхватив кинжал, она бросилась к Кейну. Лабаши что-то крикнул, и двое солдат попытались схватить ее за руки и отобрать кинжал, но она вырвалась от них, вновь устремившись к Кейну.

Вдруг из-за колонны с искаженным от ужаса лицом на нее прыгнул Пузур. Он взмахнул мечом, и Сидури, обливаясь кровью, рухнула на каменный пол. Пузур отбросил в сторону окровавленный меч и уставился на бездыханное тело девушки безумными глазами. В храме воцарилась гнетущая тишина, нарушенная лишь шагами Лабаши, который подбежал к сестре и упал перед ней на колени.

Когда он поднялся, гнев и ярость в его глазах сменились глубокой печалью. Он резко оттолкнул Пузура, но удержал солдат, которые, выхватив мечи, собирались броситься на него. Солдаты подняли тело Сидури и понесли его; Лабаши последовал за ними низко опустив голову.

В эту ночь Соломон Кейн спал в доме Лабаши на широкой мягкой кровати — впервые за много дней, — но ему почему-то не спалось. Он думал о недавних кровавых событиях, о Сидури и ее женихе. Возможно, она собиралась сделать Пузура королем, но тот в последний момент не выдержал ее коварства…

На следующий день Кейн покидал город с легким сердцем. Проделав знакомый путь по плато, он спустился к равнине. Пройдя ее почти до середины, англичанин оглянулся, но города не было видно, — как будто он всего лишь приснился. Кейн словно очнулся от тяжелого сна, навеянного смутными древними легендами об Ассирии. Он повернулся и вновь зашагал вперед, подставив лицо солнцу, навстречу живому миру.