Страница 48 из 50
«Кстати, почему вы играете за Военно-медицинскую академию?» — спросил, вызвав капитана волейболистов, новый вице-главстаршина, и капитан волейболистов ничего не смог объяснить. Так, мол, всегда было? Так это не объяснение. На ближайшую тренировку команда не пошла, потому что спросить увольнительные уже никто не решился. И не осмеливался отпрашиваться баянист, и решил не испытывать судьбу тот, кто любил писать акварелью. Какая уж тут живопись.
Рота лишалась тех небольших вольностей, что были добыты в бесконечной позиционной войне с прошлыми старшинами. Кричевский, усвоив манеру Васильева, ничего не объяснял, и никто уже не решался его переспрашивать.
«Крокодил».
Для Мити это были дни траура. В его сознании Толя рухнул как человек: вот, значит, чего он добивался, о чем мечтал, зубря ночами, — чтобы замерло все кругом, ожидая его слова. Вот, значит, как все просто. «Но неужто это все? — думал Митя. — А как же борьба с Куровым? Как же тот мальчик, который ворвался к Курову в палатку с саперной лопаткой? Где же тот уговор — защищать слабых?»
Митя по-прежнему сидел с Толей на одной парте, но между ними теперь стояла стеклянная стена.
«Вот он, твой Крокодил».
Теперь так уже открыто говорили при Мите. Они все чувствовали, что Митя теперь с ними, хоть он и не участвует ни в каких обсуждениях и осуждениях бывшего друга. Но они-то понимали: он с ними.
К последней двигаясь прямой
Так прошли последние недели их девятого класса, прошли экзамены, побежало последнее лето. Человек, который мешал Мите этим летом дышать, ходил легкой спортивной походкой через их двор. Из портфеля его торчала рукоятка дорогой теннисной ракетки. Лицо матери Лены, когда она попадалась Мите навстречу, становилось заранее обидчивым.
— Что это вы не здороваетесь, Митя?
— Я здоровался.
— Да? Я почему-то не расслышала.
Лена тоже нащупала этот тон.
— Где ты был?
— Дома.
— Да? А почему же мне сказали…
Митя как-то спросил:
— Сколько ему лет?
— Кому?
— Ты знаешь.
— Тридцать один. А почему ты спрашиваешь? Ой! Ну, ты совсем того… Он — преподаватель! Нет, ты ничего не понимаешь! Он — преподаватель! И если хочешь знать… Да ну, с тобой теперь разговаривать стало невозможно, понял?
— Еще бы.
Не попрощавшись с Леной, он уплыл на практику, а когда вернулся назад, узнал, что Лена на юге. С рекламного щита у междугородных касс Мите улыбалась девушка в белой юбочке с теннисной ракеткой в руках. Денег у Мити с бабушкой этим летом не было.
Думая о том, какого цвета у Лены сейчас кожа и как легко он, Митя, мог бы убить сейчас почти незнакомого человека, Митя подъезжал на попутке к училищному лагерю.
Палатки, с которыми у Мити было связано столько воспоминаний, стояли на прежних местах. В палатках суетился новый набор. Малыши в бескозырках без ленточек, своей жесткостью больше напоминавших какую-то суконную посуду, восхищенно и робко оглядывали Митю. Офицеры, улыбаясь Мите издали, сами заговаривали с ним и что-то шептали ребятишкам.
— Знаменосец! — почти в панике шелестели те, зачарованно провожая Митю от палатки к палатке.
— Тянет сюда? — спросил один офицер. — То-то. А давно ли таким же был… К старшине Седых? Он у себя. — И махнул рукой в сторону озера.
Седых? При чем здесь Седых? И при чем здесь озеро?
Но офицер уже отвернулся. У спуска к озеру Митя неожиданно наткнулся на старшину Лошакова, их Лошакова, который гонялся в свое время за Лариком по этажам, кто произнес пять лет назад ставшую в роте знаменитой фразу: «Почистите с вечера ботинки, чтобы утром надеть их на свежую голову». Лошаков, загребая ногами, словно на них были валенки, нелегко поднимался Мите навстречу.
— А, Нелидоу, — произнес совершенно не удивившийся Лошаков. — К Седыху? Ты, голуба, иди на низ. На пирсе он.
Седых действительно оказался на пирсе. Старшина все еще был щеголеват. В отставленных в сторону руках он держал железный шлюпочный румпель, совок-лейку и весло.
— Ну, — сказал он. — Хоть один вспомнил. Возьми-ка остальное.
Их старшина, оказывается, уже второй месяц заведовал шлюпками. И он, и Лошаков в Митиной роте больше не числились.
Двое суток Митя со старшиной разбирали шлюпочные сараи, проветривали парусину, приводили в порядок такелаж. На прощание сели на лавочку. Лес на дальнем противоположном берегу синел неровной пилой.
— Знаешь, как я часы вертел? — сказал, помолчав, Седых. — Начальство приехало, а у нас на фасаде часы не ходят.
— Ну и что?
Митя не знал этой истории.
— А то, что решили кого-нибудь на чердак послать. Дело там несложное: рычажком чуть подвигай да подвигай. Хотели вас кого-нибудь, а командир роты как возмутится: «Не допущу! Они к обману и к показухе не должны прикасаться! Идите, — говорит, — сами, старшина!»
Железный Седых, который никого из них никогда не допускал в свой мир, стал за месяц совсем другим.
— И вот сижу на чердаке, зубья переставляю, чтобы генерал-майор Татаринов — помнишь такого? — если глаза поднимет, так не заметил бы, что часы не ходят, и думаю: «Значит, жизнь твоя, Седых, вспомогательная, что ли? Этих, значит (вас то есть), нельзя сюда, а меня — можно?»
Седых замолчал.
— Да что вы, товарищ старшина! Никто из нас…
— Ладно, Нелидов. Спасибо, что приехал. А что твой друг?
Митя знал, о ком спрашивает старшина. Но что ответить про Толю, из-за которого, как теперь выяснилось, роте уже не нужны стали старшины-сверхсрочники?
— Мы будем приезжать к тебе, старшина, — вдруг неожиданно на «ты» сказал Митя, и внутри у него что-то сжалось. «Когда? — подумал он. — Когда это я смогу еще сюда приехать?»
На обратном пути он вспомнил, что старшине Седых в этом году тоже исполнился тридцать один год. Однозначное представление о людях такого возраста разбивалось.
С 1 сентября они превратились в выпускников. У них стало по три красных галочки на левом рукаве, рота получила право носить прически. Впереди была последняя прямая. Это ли не пределы прежней их мечты? Но рота существовала угрюмо.
Власть в роте принадлежала вице-главстаршине, который докладывал о своих соображениях только молчаливому Васильеву. С момента назначения Кричевского вице-главным прошло пять месяцев, а если вычесть три летних, так оставалось и вообще неполных два. А им-то уже казалось, что Крокодил командует ими всю жизнь.
И тогда начали происходить странные вещи.
«Вызывают в канцелярию, — рассказывал капитан волейболистов, — сидят оба. Крокодил и говорит: «Тренироваться хотите?» — «Хотим». — «Значит, — говорит, — так. Троечники в команде есть?» Ну, перебрал я всех. «Сычев, — говорю, — и Хрипунов». — «Без них обойтись можете?» — «Нет, — говорю, — никак». — «Тогда вытаскивайте их. Троечники в роте ничем, кроме учебы, заниматься не будут. А вытащите — можете ездить на тренировки». — «По каким дням?» — спрашиваю. «Да хоть каждый день. И без сопровождающих». Если так, мы с Сыча и Хрипунова шкуру спустим…»
Потом были вызваны представители баскетболистов, плясунов, любителей самбо, моделисты. И уже через несколько дней троечники всех цехов — спортсмены, танцоры, рукоделы — не знали, куда деваться: от своих-то не улизнешь. Рота зашевелилась.
И тогда Кричевский собрал отличников и тех, кто к отличникам вплотную примыкал. Все, кого в эти дни вызывал вице-главный старшина, видели и командира роты, сидевшего у него за спиной. Васильев присутствовал и сейчас.
— Мы все знаем, как сюда поступали, — произнес Кричевский. — А если кто забыл, пусть вспомнит…
Неужто это тот самый второгодник с тонкой шейкой, которого пожалел тогда Митя? Неужто из того гадкого утенка вылупился этот каменно стоящий сейчас перед ними высокий парень с тяжелой нижней челюстью?
— Говорить долго не буду. Собраны вы по приказанию командира роты. По мнению командира роты и моему мнению, рота должна перейти в высшее училище вся. Без исключений. Мы не должны потерять ни единого человека. Условия, гарантирующие выпускнику нахимовского училища попадание в высшее, вам известны…