Страница 5 из 8
Теперь Рузский знает цену тому, что передал Алексеев («в Петрограде наступило полное спокойствие, войска примкнули к Временному Правительству в полном составе…»). Но так ли неожиданно для Николая Владимировича, что открылась ошибка? Поверил ли он с самого начала в «частные сведения»? Не знал ли, для чего они — именно такие — нужны? Нужны же они, дабы осуществить главное: то, что пока не доведено до конца. Генерал спрашивает у Родзянко, «в каком виде намечается решение династического вопроса». Родзянко телеграфирует: «грозные требования отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становятся определенным требованием».
Некоторые думские деятели сознавали, как будет зыбко положение нового правительства — утлое судёнышко легко может утонуть, — и посему хотели сохранить каркас прежней империи. Сторонниками конституционной монархии были, к примеру, Гучков, Милюков. Несовершеннолетний Алексей на престоле и брат Николая как регент (не имеющий власти), — служа фасадом, придавали бы новорождённому правительству видимость легитимности. Главное: немцы лишались покровителя-самодержца, и с их преобладанием можно было покончить без оглядок и оговорок. Вот что важно для Рузского и для Алексеева, которому разговор с Родзянко передали незамедлительно.
Михаил Васильевич не смущён тем, что распространённые им «сведения» из Петрограда, которые «считаются достоверными», оказались ложью. Не ему ли более, чем кому-либо, известно их происхождение? Что его сейчас интересует в сказанном Родзянко, так это сигнальная фраза — «ненависть к династии дошла до крайних пределов». Алексеев срочно посылает Лукомского передать по прямому проводу в Псков: необходимо разбудить государя и сейчас же доложить ему о разговоре генерала Рузского с Родзянко. «Переживаем слишком серьезный момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего Царствующего Дома и России, — читает в Пскове с ленты генерал Данилов, начальник штаба Северного фронта. — Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать (разбудить царя и доложить. — И.Г.), так как теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены».
Вот как нетерпелив, как напорист Михаил Васильевич. Не отстаёт от него и Лукомский — в стремлении к цели, столь желанной для обиженных. Он телеграфирует Данилову: «…а теперь прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся Царская Семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками, как об этом вчера уже сообщал вам генерал Клембовский. Если не согласятся, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать Царским детям, а затем начнется междуусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет династия».
Данилов, как и Лукомский, разделяет мысль, что царь должен покинуть трон: «едва ли можно рассчитывать на сохранение» государя во главе страны «с ответственным перед народом министерством». Вместе с тем Данилов не уверен, удастся ли Рузскому склонить монарха к отречению. На это следует весьма аргументированное пожелание Лукомского, «чтобы генералу Рузскому удалось убедить Государя. В его руках теперь судьба России и Царской Семьи».
Алексеев, спеша и опасаясь, что Рузский не добьётся желаемого, направляет Главнокомандующим фронтами телеграмму, так охарактеризованную Лукомским, — она «по своему содержанию… вполне определенно подсказывала Главнокомандующим ответ, который начальник штаба желал, чтобы они сообщили Государю». Суть телеграммы та, что обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, кроме отречения царя от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича.
Одним из фронтов, а именно Кавказским, командует двоюродный дядя императора великий князь Николай Николаевич. В своё время он был Верховным Главнокомандующим, пока царь не сместил его и сам не занял этот пост. Вряд ли Николай Николаевич с этим всею душой согласился, и обошлось без обиды. Как бы то ни было, он ещё и видит размах, мощь нависшей над династией угрозы. Он не верит, что Николай способен выкарабкаться, и отнюдь не расположен в довольно вероятной кровавой свистопляске заодно с ним терять всё. Тем более когда есть выход, который, как кажется, лично его не затрагивает. Удивительно ли, что великий князь призывает монарха к отречению? А в какую облекает это форму! «Я, как верноподданный, считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего Наследника» (выделено мной — И.Г.).
Интересная трактовка присяги. Ею верноподданный как будто бы обязывается хранить верность именно венценосцу Николаю. Ан нет! Оказывается, «долг присяги», «дух присяги» побуждают склонять царя к отречению — которое не предусматривается законами страны.
Не предусматривается — ну и что? Какие законы, какая присяга, когда страна-то — вотчина! Вотчина, через обман и нарушение присяги, данной Петру Великому, доставшаяся чужим, укоренившим в ней несправедливость: каковую русские генералы, наконец-то, могут устранить…
Среди Главнокомандующих один носит иностранную фамилию: Алексей Ермолаевич Эверт. Ему известно настроение войск Западного фронта, которыми он командует, обстановку он оценивает трезво и никакой возможности противостоять разбуженному движению, думским деятелям и русским коллегам не видит. Узнав мнение других Главнокомандующих, Эверт подписывает телеграмму Николаю: «На армию в настоящем ее составе при подавлении внутренних беспорядков рассчитывать нельзя… Я принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столицах не проникали в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столицах нет никаких».
Алексеев передал ответы Главнокомандующих в Псков в 2 ч. 30 мин. 2 марта. Поступила туда и ещё одна телеграмма — «незапланированная» — от генерал-адъютанта Хана Гуссейна Нахичеванского, командира отдельного Гвардейского кавалерийского корпуса: «До нас дошли сведения о крупных событиях; прошу вас не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого Монарха». Потом окажется — телеграмму от имени Хана Нахичеванского, который отсутствовал, отправил его начальник штаба полковник А.Г.Винекен. В воспоминаниях генерала Н.А.Епанчина «На службе трех Императоров» сказано, что «когда Винекен доложил эту депешу Хану, то последний настолько ее не одобрил, что Винекен после доклада ее ушел в свою комнату и застрелился».
Получивший депешу Рузский не счёл нужным показывать её царю. Ещё чего доброго отвлечётся от того, что телеграфировал Родзянко и что генерал повторил монарху, как нож к горлу приставил: «Ненависть к Государыне Императрице дошла до крайних пределов», «ненависть к династии дошла до крайних пределов…» Можно представить, как пристально, с какими чувствами следил Рузский за Николаем, когда тот читал с поданной ему ленты: «весь народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам и войскам, решил твердо — войну довести до победного конца и в руки немцам не даваться».
Выходило — при сказанном о ненависти к династии — народ и войска понимают так, будто царь-то и хочет сдать их в руки немцам.
Далее следует более прозрачное высказывание: «В то время, когда народ в лице своей доблестной армии проливал свою кровь и нес неисчислимые жертвы — Правительство положительно издевалось над нами». Правительство — то есть Вы, самодержец Николай Второй.
Вот какой огонь горит. А выплеснись в него ещё и бочка масла: «Чего ж ему не издеваться над русскими, когда он — фон Гольштейн-Готторп»?.. А из Ставки уже и так нажимают: твои дети во власти взбунтовавшихся — и некому вызволить! Некому! Николай Николаевич заклинает спасти отречением жизнь Наследнику. Царь читает телеграммы Главнокомандующих, добавленную к ним — от Алексеева, чьё мнение уже достаточно известно (но кашу маслом не испортишь). Везде суть одна: отрекись, или… Подоспела и депеша от адмирала Непенина, командующего Балтийским флотом: присоединяется к «ходатайствам» о «немедленном принятии решения, формулированного председателем Гос. Думы» и тоже предупреждает о «катастрофе», если «решение не будет принято в течение ближайших часов».