Тотем Человека

— Эй, — это уже Стокрылый. — Эй!

Черный вздрогнул: пепел дополз по сигарете до пальцев. Дина. Проклятье. Дина… 'Давай за город махнем, Тим к родителям собрался на весь день', - так она сказала, это было зимой, прошлой зимой, после Рождества. Не было еще в их жизни ни Стокрылого, ни Отдела, ни мнимых смертей, а был только постоянный секс, постоянное веселье, и почти забавно было обманывать простодушного, глупенького Тимку… 'Давай за город махнем', - сказала она, а Черный засмеялся: 'Что там делать-то, за городом, зима же. Снеговиков, что ли, лепить? Любиться все равно невозможно — задницы поотмораживаем на хрен'. Она, все еще улыбаясь, слегка наклонила голову и сказала: 'Интересно, а для тебя свидание со мной без интима — это не свидание?'. Она была чудо как хороша в обтягивающих черных брюках, в короткой шубке с меховой оторочкой и в теплых сапожках с пушистыми отворотами. Дина стояла, покачиваясь с каблука на носок, а он тогда не нашелся, что сказать. Да она и не ждала ответа. Рассмеялась и перевела тему разговора, сказала что-то про переход на зимнее время, а он…

— Макс! — гаркнул Стокрылый.

— Я… — Черный откашлялся. — Э-э, я, Лео, похоже…

Стокрылый вдруг взял его железными пальцами за виски, заглянул в глаза. Кажется, до самого мозга взглядом достал.

— Понятно, — сказал он. — Все нормально, это пройдет.

— Что пройдет? — спросил Черный. Голос его предал. — Что со мной? Не хочу, а вспоминаю, понимаете вы? Уже сил никаких нет. Что ж это?

Стокрылый мудро улыбнулся.

— Это практики, — сказал он. — Такой небольшой побочный эффект. Ну, а что ты хочешь? Ты заново все свои жизни прожил, все-все вспомнил, что видел. Да, практики — штука мощная. Но… не волнуйся, это пройдет.

— Что пройдет? — спросил Черный со страхом. Таким же голосом — перехваченным, душным — он говорил с ними, тогда, когда они полукружьем зажали его на задворках школы, притиснули к стене, и начали плевать, по очереди, стараясь попасть в глаза. Он уговаривал их: 'ребята, не надо, ребята, пустите', и внутри что-то нарастало, нарастало, а он только помнил, что должен скрывать свою сущность, как учил Милон Радович… Притворяться человеком, в гибкости — сила… Он говорил: 'ребята, не надо, пустите, ну ребята', он говорил это, а они плевали в него, и смеялись. А потом кто-то — он не видел, кто — подступил к нему и ударил палкой сбоку в бедро, и он упал от страшной боли на одно колено, и вот тогда он как-то по-новому вспомнил те слова… Будьте людьми внешне, внутри же храните свою природу, да, точно… Все еще повторяя: 'ребята, не надо', он распрямился, как пружина, и прыгнул на самого большого и страшного, и природа показалась, вся как есть. Он вцепился зубами в горячую, ненавистную плоть, услышал визг жертвы, брызнуло что-то соленое и горячее, а он зарычал и стиснул челюсти. Главный враг визжал и просил пощады, остальные разбегались в страхе, он слышал топот испуганных ног. Потом он вскочил, перемазанный красным, и помчался за кем-то, потому что природа больше не могла храниться внутри — потому что он стал тем, кем был всегда.

Ведь забыл уже, давно забыл, напрочь, а сейчас снова вспомнил.

Стокрылый придвинулся к нему, коснулся лба Черного своим лбом, сухим, твердым, морщинистым. Заговорил доверительно:

— Главная цель практик была — разбудить в тебе Тотем. Видно, мы старались не зря, потому что ты вспомнил в подробностях не только прошлые жизни, но и эту, человеческую. Не бойся: как вспомнил, так и забудешь. У людей память короткая.

Черный оттолкнул Стокрылого и отвернулся.

— Слушайте, Лео, — помолчав, спросил он, — а какой у вас дар? Ну, наш дар, тотемный?

Стокрылый какое-то время не отвечал. В машине было тихо, лишь потрескивал, остывая, восьмицилиндровый двигатель, да стучал по крыше дождь. Небо с утра так и не очистилось — наоборот, наползли друг на друга сизые ватные тучи. Дождь усилился: его шорох стал слышен даже сквозь автомобильные стекла. За горизонтом полыхнула зарница.

— Слово, — сказал Стокрылый. — Вот какой у меня дар. Во всех сказках ворон — птица мудрая. И противников побеждает исключительно в споре. Дар ворона — очаровывать словами.

Все правильно, подумал Черный. Теперь все понятно.

Вдруг он увидел их. Десятки, сотни лиц, старые и молодые, глуповато-злые и умно-хитрые, простодушно-звериные и притворно-добрые — они все были здесь, с ним, и все смотрели на него. Фотографии. Те, на ком он тренировался, оттачивал свое искусство, все они вернулись и были теперь с ним. Парочка на завтрак, пятеро на обед, трое на закуску. Ненавидеть — это очень просто, нинген. Аппетит приходит во время еды. Главное — начать, потом все легче и легче, и уже неважно, кого. Мы не в обиде, говорили они. Мы все понимаем и прощаем тебя, нинген. На твоем месте мы поступили бы точно так же, и точно так же поступил бы любой человек. Ведь человек слаб, слабее зверя, слабее даже самого себя, нинген. Уж куда тебе было тягаться с самим собой — слабому человеку с сильным зверем. Ведь, сколько жизней ни прожил, сколько зла ни помнишь, всегда есть только тот ты, который сейчас. Черный-мечтатель, Черный-игрок, Черный-одинокий ковбой, Черный-любовник, Черный-убийца, Черный-нинген. Ты ведь знаешь, что такое 'нинген', Черный? 'Нинген' по-японски значит — 'человек'. Просто человек.

— Все нормально, — сказал Стокрылый, заводя мотор. За горизонтом опять сверкнуло — уже ярче, уже ближе, с багровым оттенком.

И тут Черный подумал: 'Тим'.

Мертвый Тим.

Ведь это он его убил, он сам. Своими руками, а ведь они про Ирландию… вместе… Черт, а, черт, зараза. Бабу увести — это одно, подраться, поспорить — они ведь коты, у котов так заведено… но он его — убил. Взял пистолет, зачем он только тогда спер у этого придурка пушку, зачем?!

— Все будет хорошо! — закричал Стокрылый, выруливая на шоссе. Дождь лил как из ведра. Из-под колес рванулись белесые волны брызг.

Пули — злые, быстрые, быстрее глаза, быстрее самой мысли. Сначала летит пуля, и только потом понимаешь, что выстрелил… Все тогда обрушилось, обоим досталось. Но Черный выжил, а Тим остался лежать под кирпичами. И Черный даже не поглядел на него, не закрыл ему глаза, не потерся щекой о холодную щеку — в последний раз.

— Едем, времени мало, — быстро говорил Стокрылый.

Он так долго злился на Тима — за что? Черный силился вспомнить и не мог. Но ведь вспомнил же самую дрянь, все, что мог и не вспоминать, а вот самое главное — нет. За что он злился на Тима? Что случилось тогда, почему они стали врагами, хуже врагов — стали бывшими друзьями? Что это было?

— Держись! — крикнул Стокрылый. Двигатель взревел, машина прыгнула вперед. — Не сдавайся, держись!

— Плохо, — прохрипел Черный, — плохо…

— Тогда злись! — кричал Стокрылый. — Злись, копи злость! Сейчас доедем, недолго уже, там душу отведешь! Вспомни, кто во всем виноват! Вспомни, кого ненавидишь!

…Фотографии вихрем взлетели вокруг Черного, смотрели немо, о чем-то хотели сказать — и не могли. Кто же виноват, правда, кто? Кого я ненавижу? Черный сжался на сиденье, мыча, вцепившись себе в волосы. Машина неслась по закоулкам, сворачивала на проспекты, подрезала фуры, легковушки и джипы, и вслед яростно бибикали, а Черный — Черный вспоминал. Небо над ними просветлело и снова потемнело, будто наступил день, который сменился вечером, и дождем брызнуло в стекла, а Черный вспоминал. Метнулись по сторонам магазины, превращенные в музеи, и музеи, превращенные в магазины; пронесся длиннющей громадой зелено-пенный дворец; прыснула из-под колес бродячая собака, заметалась по улице, пропала в зеркалах заднего вида, а Черный вспоминал — постепенно, медленно, не веря, не желая верить, но все-таки вспоминал…

— Мы на месте, — сказал Стокрылый и затормозил.

Черный поглядел сквозь залитое дождем стекло и увидел, куда они приехали.

— Вспомнил, — сказал он.

Невдалеке ударил раскат грома.