Тотем Человека

'То есть, мне самому надо выдумывать причины…'

'Да'.

'…по которым я должен…'

'Да, да. Пойми, Тимка, главное — это результат. А что ты при этом думаешь, как этого добиваешься — это все неважно, это на твое, как бы, усмотрение. Только помни, пожалуйста: невиновных здесь нет. Ты ведь хищник, у тебя в крови охота. Слушай голос Тотема'.

Невиновных нет.

Я взял фотографию со стола. Ох, и толстая баба. Сотня килограммов грязного сала, в одной лапе дорогущая перьевая ручка, в другой лапе зажат гламурный мобильник. Воспетая Кустодиевым пышная красота русских женщин, нежная кожа, роскошная грудь — все это не про нее. Она просто жирная хрюшка, раздобревшая на государственных харчах, бюрократ, хапуга, сволочь. Сколько их, одинаково мерзких, цедят через губу: 'Нет приема, санитарный день, документы не подготовили, очередь на два года вперед, внесите пошлину, требуется подпись заместителя' — и проситель вязнет в недрах вонючих коридоров. А ты приходишь на службу, и пьешь чай, и болтаешь с подобными себе гадинами, и пялишься в окно, и плюешь в потолок — с утра, перед обедом, после обеда, перед каждым перекуром и после каждого перекура. Бедолаги, которые с ночи стоят в очереди к тебе на поклон, ждут и надеются, каждые пять минут проверяют, на месте ли всевозможные справки, документы, формы, приказы, и все для того, чтобы ты, наконец, вышла из кабинета, едва не застряв в проходе, и сиплым от ожирения голосом объявила: 'На сегодня прием окончен'. Ненавижу. Ненавижу…

Нет, нет, нет. Великий Тотем, это же просто больная старуха, в жизни не испытавшая ни любви, ни веселья. За что ее так? Неужели она недостаточно поплатилась? Растраченная молодость, погубленное здоровье, сын-наркоман и шлюшка-дочь, и нет внуков, ни одного, а смерть уже близко. Сейчас я сделаю так, что у нее пропадет последняя кроха удачи. Она выйдет на улицу, поскользнется, упадет и сломает бедро, или проворуется, или на нее нападут гопники, или с ней случится еще какая-нибудь гадость, и все ради загадочных целей Отдела… Невероятно.

А может, все это впустую?

Все те два месяца, которые я провел в Отделе, мне приходилось только смотреть на фотографии. Изо дня в день — смотреть и ненавидеть. Что при этом происходило с теми, кто был на фото, мне не говорили. Да я и не спрашивал, если честно. Работаю — значит, так надо. Если бы мной оказалось недовольно таинственное начальство, которое было начальством и для Саши, то меня давно прогнали бы к черту. Так? Наверное, так. Здесь не курорт, здесь организация серьезная. Пожалуй, самая серьезная во всей стране. И все-таки меня одолевали сомнения. Я часто вспоминал день, когда погиб Черный. Если правда было то, что я мог наводить на человека неудачу; если одной только силой гнева я делал так, что Черный и Дина все время попадали из огня да в полымя; если рок, вызванный мной, был настолько силен, что глушил автомобильные моторы, руководил случайными перемещениями десятка людей и в конце обрушил на голову Черного груду битого кирпича… Если все это было на самом деле, то почему мы так долго не могли их поймать? Почему мы не настигли их сразу, как только они попались этому толстому менту с невообразимой фамилией? Может, тогда Черный остался бы жив.

'Это не ты убил его', - сказал я себе в тысячный раз.

'Это ты убил его', - возразил в тысячный раз голос в голове.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул я, роняя фотографию на пол. Ровно через минуту дверь открылась, и я увидел Сашу. Только она осмеливалась заходить ко мне во время работы. Про минутную паузу знали все, но верила в ее эффективность одна Саша. И еще — она никогда не надевала маску.

— Привет, — сказала она, взмахнув рукой по-кошачьи. Думаю, я должен описать это движение более подробно. Итак, вы подгибаете пальцы таким образом, чтобы получилось некоторое подобие когтей, затем поднимаете ладонь до уровня уха и несколько раз покачиваете ей. Насколько мне известно, тотемное приветствие в ходу только у кошек. Волки, крысы, и, тем более, остальные малочисленные хинко здороваются так, как это принято у простецов.

— Служу России, — откликнулся я. Саша улыбнулась:

— Тебе так отвечать необязательно… Что мрачный такой?

Она села на стул и украдкой заглянула в корзину.

— Я не мрачный, — сказал я. — Задумчивый, разве.

Саша некоторое время изучала мое лицо.

— Ладно, — сказала она. — Не буду тебе морали читать. Как дела, вообще?

Я пожал плечами.

— Вам виднее. Я ж не знаю, что с этими бедолагами происходит.

Саша кивнула, пропустив 'бедолаг' мимо ушей.

— Речь не результатах твоей работы, — сказала она. — Речь о самом процессе. Тебе здесь комфортно? Ничто не мешает? Ничего поменять не хочется?

Я подумал. Вспомнилось последнее фото.

— Да нет, пожалуй.

— А если честно?

Я отвернулся к окну. Сказать? Не сказать?

Скажу.

— Если честно, — проговорил я, — чувствую себя идиотом. Смотрю на фотки, пыжусь, что-то себе представляю… А ощущение, что толку от этих моих представлений никакого нет. Или почти никакого.

Саша скрестила руки на груди, вытянула ноги и постучала носком левой туфли о носок правой.

— Ну что, — сказала она задумчиво, — тогда ты готов работать с живым объектом.

— Это как?

— Боевой вылет, — объяснила Саша. — Туда, где очень нужно наше влияние, но куда нельзя послать спецназ.

Я помолчал, осознавая.

— Это раньше частая практика была, — пояснила Саша. — Раньше вас много было, таких, как ты.

— А сейчас?

Саша опустила глаза.

— Сейчас только ты один, — сказала она. — Я бы тобой ни за что не рисковала, но руководство требует. Говорят, это полезно… Психологически оправдано, короче.

— Чтобы я увидел результат?

— Да. Результат.

Вот так. Любишь зарплату — люби и под пули становиться.

— Да ты не бойся, — сказала Саша, словно прочитав мои мысли, — это безопасно. Про тебя ведь никто не знает, никто тебя не ждет. И прикрывать будут.

Да уж.

— Можешь отказаться, — добавила Саша. — Никто тебе слова не скажет. Будешь по-прежнему по фотографиям работать.

— Когда? — спросил я. — Когда этот самый боевой вылет?

— Этого никто не знает, — сказала Саша, немного удивившись. — Просто надо быть готовым, вот и все. Тяжело, а что поделаешь.

Налетел жаркий ветер. Под окном росла старая, раскидистая липа, и ветер путался в ее кроне, шелестел листьями. Будто зеленой лапой, скреб веткой по оконному стеклу. Милон Радович жил на окраине города, деревья подступали к его дому вплотную, и точно так же стучала ветка в окно комнаты, где мы собирались. Мы предлагали спилить ветку, но учитель запретил, сказал, что любит деревья… Семь лет прошло. В тот раз — в последний раз — Черный снова потребовал от Милона Радовича 'всю правду о Потоке'. Черный уже давно вел себя с учителем странно, держался вызывающе. Давал понять, что Милон Радович от нас что-то скрывает, настырно расспрашивал о ритуалах Потока — слово 'ритуалы' Черный произносил с гаденькой ухмылкой. Вот и тогда он спросил: 'Если, по вашим словам, Тропа и Поток настолько похожи, то почему вы говорите с нами о Потоке в таком тоне?' 'В каком тоне, Макс?' — спросил учитель спокойно. 'Будто это запрещено цензурой, — сказал Черный. — Скажите честно, что у них происходит там, на собраниях?' Учитель долго молчал, покачиваясь в кресле (последние полгода он почти все время проводил в кресле — отказывали ноги). Потом он сказал: 'Поток — интуитивное постижение Тотема. Постижение через ощущение, постижение через транс и глубокую медитацию. Это все, что вам нужно знать об этом учении'. 'Транс и медитация? — глумливо спросил Черный. — И только-то?' Учитель кивнул, печально, словно соглашаясь с кем-то невидимым, и мне показалось — Черный смутился. Потом Милон Радович сказал: 'Может быть, придет время, и вы решите, что Тропа не годится для вас. Что Поток прав, что человеческий ум — обуза, что чувствовать — лучше, чем думать. Я не хочу навязывать вам свою волю. Слушайте голос Тотема в сердце, и только он поможет вам выбирать. Помните только, что наша Тропа — следование самому духу Тотема. Мы соизмеряем каждый шаг с мыслями о том, что бы делал на нашем месте Тотем. Мы — философы. Мы принимаем человеческое воплощение со всеми его недостатками — и с единственным преимуществом. Преимуществом ума. Я хотел научить вас многим вещам, но надеюсь, что научил хотя бы одной: думать. Прежде всего думать, как поступил бы ваш Тотем, а уж потом поступать'. Эти последние слова он произнес, в упор глядя на Черного. Тот поднял бровь и спросил: 'А вы знаете, что говорят про нас те, из Потока?' 'Если тебе не все равно, что они говорят, Максим, — ответил учитель, — иди и спроси их сам'. Черный поднялся и вышел. Я не знал, что сказать, и только слушал, как он одевается в прихожей, как возится с замком, как хлопает дверью. Мне было стыдно за Черного, я не мог заставить себя взглянуть на Милона Радовича. А он сказал задумчиво: 'Одному из вас недостает ума, другому — воли. Макс… он всегда делал то, что говорил ему голос Тотема, но никогда не слушал до конца. Ты, напротив, ясно слышишь Тотем, но слишком осторожен, чтобы начать действовать. Подавляя Зверя в себе, ты искажаешь свою природу и уподобляешься простецу'. Он помолчал еще немного и грустно добавил: 'Держитесь друг друга, мальчики. Мое Возвращение близко'.