Страница 11 из 39
Мы должны немного остановиться на последнем различении: мы хотим отметить, что не видим ничего плохого самого по себе в развитии определенных наук, но находим чрезмерным приписываемое ему значение; это всего лишь весьма относительное знание, но все же знание, и вполне законно, чтобы каждый применял свою интеллектуальную активность к предметам, пропорциональным его собственным склонностям и имеющимся в распоряжении средствам. Мы отвергаем исключительность, мы можем даже сказать, сектантство тех, кто, опьяненные развитием, полученным этими науками, отказываются допустить существование чего-либо помимо них, и утверждают, что всякое умозрение, чтобы быть значимым, должно подчиняться специальным методам, которые сами эти науки применяют, как если бы эти методы, созданные для изучения определенных объектов, должны быть универсально применимыми; то, что они понимают на самом деле под универсальностью, является чем-то крайне ограниченным, что вовсе не превосходит область случайного. Но эти «сциентисты» очень удивились бы, если бы им сказали, даже не выходя за пределы их области, что есть множество вещей, которые никогда не могут быть достигнуты их методами и которые, тем не менее, могут быть предметом наук, совершенно отличных от известных им, но не менее реальных, а часто и более интересных во всех отношениях. Представляется, что современные люди произвольно выбирают в области научного познания некоторое число разделов, в изучении которых они упорствуют, исключая все остальное и представляя дело так, как если бы остального и вовсе не существовало; совершенно естественно, а совсем не удивительно или странно, что культивируемым ими частным наукам они придают гораздо большее развитие, чем это могли бы сделать люди, не придающие им такой важности, которые даже почти совсем об этом не заботятся или, во всяком случае, занимаются совсем другими вещами, более серьезными для них. В особенности, мы имеем в виду здесь значительное развитие экспериментальных наук, область, в которой, очевидно, современный Запад отличается и в которой никто не думает оспаривать его превосходство, впрочем, мало завидное для восточных людей, поскольку оно должно быть куплено ценой забвения всего того, что кажется им на самом деле достойным интереса; тем не менее, мы не побоимся утверждать, что есть науки, даже экспериментальные, о которых современный Запад не имеет ни малейшего представления. Такие науки существуют на Востоке, и среди них те, которые мы называем «традиционными науками»; такие были и на самом Западе в Средние века и они имели сходные черты; некоторые из этих наук, давая повод и практическому, бесспорно эффективному применению, действуют методами исследования, совершенно чуждыми европейским ученым наших дней. Здесь не место продолжать эту тему далее; но по крайней мере, мы должны объяснить, почему мы говорим, что некоторые познания научного порядка имеют традиционную основу и в каком смысле мы ее понимаем; однако именно это вынуждает нас показать еще раз и более ясно, чем мы до сих пор это делали, то, что составляет недостаток западной науки.
Мы говорили, что одной из особых черт этой западной науки является претензия быть полностью независимой и автономной; и эта претензия может поддерживаться, если систематически игнорируют всякое познание высшего порядка по отношению к научному познанию, или, более того, если его полностью отрицают. Над наукой в необходимой иерархии познания находится метафизика, которая является чисто интеллектуальным и трансцендентным познанием, тогда как наука, по самому своему определению, есть только рациональное познание; метафизика, по существу, сверх рациональна, необходимо, чтобы она была таковой, иначе ее вообще не существует. Однако рационализм состоит не просто в утверждении, что разум кое-что значит, оспаривать это могут только одни скептики, а в утверждении, что ничего нет над ним, следовательно, что невозможно никакое познание помимо научного; таким образом, рационализм с необходимостью предполагает отрицание метафизики. Почти все современные философы—рационалисты, более или менее явно, в более или менее ограниченном смысле; у тех же, кто таковыми не являются, встречается только сентиментализм и волюнтаризм, которые не менее антиметафизичны, поскольку если и предполагается что-нибудь помимо разума, то это ищут под ним, вместо того, чтобы искать над ним; истинный интеллектуализм настолько же далек от рационализма, как, может быть, и от современного интуитивизма, но в точности в противоположном направлении. В этих условиях, если современный философ намеревается заниматься метафизикой, то можно быть уверенным, что то, чему он дает такое название, не имеет абсолютно ничего общего с истинной метафизикой, и это действительно так; мы не можем дать этому иного имени, кроме «псевдо–метафизики», и если там и встречаются иногда ценные размышления, то они относятся просто к научному уровню. Следовательно, полное отсутствие метафизического познания, отрицание всякого другого познания, кроме научного, произвольное ограничение самого научного познания некоторыми частными областями при исключении других, таковы основные черты современного мышления в собственном смысле слова; вот до какой степени дошло на Западе интеллектуальное падение с того времени, когда он сошел с нормального для остального человечества пути.
Метафизика есть познание принципов универсального порядка, от которого все зависит с необходимостью, прямо и непосредственно; итак, там, где метафизика отсутствует, всякому, продолжающему существовать познанию, в какой бы сфере оно ни осуществлялось, поистине, не хватает принципа, и если оно чего-то достигает в своей независимости (не по праву, а по факту), то гораздо больше оно теряет по глубине и значимости. Вот почему западная наука, можно так сказать, вся на поверхности; распыляясь в бесконечном множестве фрагментарных знаний, теряясь в бесчисленных деталях фактов, она ничего не узнает из истинной природы вещей, которую она объявляет недоступной, чтобы оправдать свое бессилие в этом отношении; поэтому ее заинтересованность гораздо более практического плана, чем умозрительного. Если иногда и делаются попытки унификации этого крайне аналитического знания, то они остаются чисто искусственными и всегда основываются на более или менее случайных гипотезах; поэтому они рушатся одна за другой, и представляется, что ни одна научная теория любого объема не способна длиться максимум более полувека. Наконец, западная идея, согласно которой синтез есть как бы результат и завершение анализа, является совершенно ошибочной; истина состоит в том, что анализ никогда не может дойти до синтеза, достойного этого имени, поскольку это вещи совсем не одного и того же порядка; в природе анализа продолжаться бесконечно, если область, в которой он осуществляется, подвержена такому расширению без всякого продвижения в приобретении общего видения всей этой области; и с еще большим основанием, он совершенно не эффективен для воссоединения с принципами высшего порядка. Аналитический характер современной науки претворяется в бесконечно растущее число «специальностей», об опасности чего даже Огюст Конт не мог не заявить; эта специализация, восхваляемая некоторыми социологами под именем «разделения труда», есть, наверняка, лучшее средство приобрести «интеллектуальную близорукость», которая, как представляется, составляет часть квалификации, требуемой от совершенного «сциентиста», и без которой сам «сциентизм» не может состояться. Поэтому «специалисты», как только они покидают свою область, демонстрируют, в основном, невероятную наивность; нет ничего легче, чем внушить им что-либо, и по большей части, успех имеют самые несуразные теории, лишь бы их называли «научными»; самые произвольные гипотезы, как, например, гипотеза эволюции, принимают тогда вид «закона» и считаются доказанными; если этот успех оказывается лишь временным, то ее бросают, чтобы тут же найти что-то другое, что всегда принимается с той же легкостью. Ложные синтезы, в которых высшее стараются извлечь из низшего (странный перенос демократической концепции), могут быть всегда только гипотетическими; напротив, истинный синтез, исходящий из принципов, причастен также и их достоверности; но, разумеется, для этого надо исходить из истинных принципов, а не из простых философских гипотез, подобно Декарту. В целом, наука, не признавая принципы, отказываясь иметь к ним отношение, лишается самой высокой гарантии, которую она могла бы получить, и самого надежного направления, которое могло бы быть ей придано; ценным в ней остается только познание деталей, и как только она хочет подняться на одну ступень, то становится шаткой и сомнительной. Другое следствие того, что мы только что сказали об отношении анализа и синтеза, состоит в том, что развитие науки, как ее понимают современные люди, реально не расширяет свою область: сумма частичных знаний может бесконечно расти внутри этой области не через углубление, а через деление и подразделение, идущие все дальше и дальше; поистине, это наука материи и множества. Впрочем, даже тогда, когда есть реальное расширение, что может происходить в исключительных случаях, то это будет всегда на одном и том же уровне, и из-за этого такая наука будет не способна подняться выше; конституированная как она есть, она отделена от принципов пропастью, которую ей ничто не может не то, чтобы помочь преодолеть, но хотя бы в самой малой степени уменьшить.