Смертоносный груз «Гильдеборг»

— Быстро! — выдохнул он голосом, какого я у него никогда еще не слышал. — Поднажми. Теперь дело идет о нашей жизни — это захват корабля!

Это единственное, что было ясно. Те люди внизу хотели захватить «Гильдеборг», они не хотели ее потопить. Не знаю, что или кто руководит в эти минуты человеком. Подсознание — это просто выдумка, за которую хватаются от неведения. За меня действовал кто-то совсем другой. Я чувствовал, что меня ведет твердая рука, и это была рука не только Гута Сейдла. Я знал, что теперь все поставлено на карту, что нам не на что надеяться, что нас уничтожат, как уничтожили всю команду, что в моей жизни настал перелом. Невозможное стало возможным. Скрытно, незаметно подготавливаются перемены в судьбах людей. И в одно непредсказуемое мгновение вдруг рушится весь мир и рвутся старые связи. Мгновение — и живые люди исчезают, растворяются, тонут в бездонных глубинах океана. Сливаются с ним. И для нас в это единое мгновение открылись все пропасти изменений и исчезновений, и мы разом охватили всю действительность. Она впиталась нам в кровь. Только позднее, в абсолютной темноте отчаяния, в нашем тайном укрытии, она начала перед нами разматываться постепенно, частями, которые мы были способны понять.

Мы проскочили машинное отделение и котельную и все еще неслись по железным ступеням вниз. Судно — это гигантский лабиринт. Два года я сваривал корабельные конструкции, но, несмотря на это, ничего не знал. Гут плавал на «Гильдеборг» уже несколько лет, он относился к основному составу, к корабельному инвентарю, и знал тут каждый угол.

Трап кончился, мы с трудом передвигались в темной горизонтальной шахте между трюмами, забитыми сотнями черно-желтых полосатых контейнеров с окислом урана. У нас не было защитной одежды против радиации, резиновых сапог и рукавиц, но мы о них и не думали. Страх, с которым мы все время плавания следили за детекторами, исчез. Что значит возможность невидимого облучения по сравнению с видимым ужасом там, наверху?

Мы отчетливо слышали, как шлюпки тычутся носами в стальные плиты бортов. Моторы работали, чтобы удержать шлюпки на волне при выходе экипажа. Мы были глубоко под ватерлинией. Конструкции судна отчетливо передавали каждый звук. Потом Гут, как загнанный, остановился. Мы с трудом приоткрыли тяжелые железные ворота, и перед нами возникла длинная батарея огромных резервуаров. Питьевая вода!

— Здесь! — сказал Гут, запыхавшись. — Это единственная надежда; может быть, нас тут не найдут.

Батарея из соображений безопасности была разделена на ряд самостоятельных камер. Каждая камера имела на вершине собственный воздуховыпускной и вентиляционный люк. Гут уже карабкался к одному из них по железной лестнице. Верхняя часть исчезала высоко в темноте. Я и не пытался определить ни объем, ни высоту.

— Всюду вода, — хрипло шептал мне Гут, — но эта камера отключена, в нее невозможно напустить воду. Время от времени мы немного занимались контрабандой… — но не сказал, кто были эти «мы», он только глубоко вздохнул и на животе пополз к вентиляционным люкам. — Если мы изнутри запрем замок люка, то им надо будет разрезать целую батарею, — объяснял он торопливо, как будто хотел успокоить себя и меня. — Здесь безопасно, и никто об этом не знает. Теперь уж на самом деле — никто, — добавил он, и мне показалось, что он пытается что-то прочесть на моем лице в кромешной тьме нижнего трюма.

Замок открылся, и мы приподняли крышку люка.

— Иди первый, я должен закрыть!

Я пролез через тесное отверстие, нащупал стальные ступеньки лестницы и ощупью, с трясущимися коленями, шаг за шагом начал спускаться вниз. Матовое пятно света над головой погасло. Я услышал стук предохранительной защелки.

Темнота — глубокая, непроницаемая и абсолютная — окружила нас. Мы были закупорены в бутылке, запаяны в консервной банке, погребены в бочке под поверхностью моря. А где-то над нами и вокруг нас разыгралось что-то, о чем на следующий день все мировые агентства печати дадут одинаково сенсационное сообщение:

"СУДНО С ГРУЗОМ U3О8 НА ПУТИ ИЗ АМСТЕРДАМА В ГЕНУЮ БЕССЛЕДНО ИСЧЕЗЛО!"

Но тут я задрожал от страха, и зубы у меня громко застучали. Никогда не дойду я до последней ступеньки лестницы, никогда не ступлю на дно этого омута! В следующее мгновение я просто задохнусь. Но наконец я почувствовал дно резервуара, и на меня навалилась безмерная усталость. Мне хотелось залезть еще глубже во тьму, свернуться в клубочек и спать. Я хотел ни о чем не думать, ничего не слышать. Ведь это сон, страшный сон! Через минуту я встану и пойду на утреннюю смену. Мир прочен и постоянен, в мире есть порядочность и свой порядок. Действуют законы и права, конвенции и договоры; человеческая жизнь имеет огромную цену. Никто не смеет безнаказанно поднять на другого руку. Добро и справедливость, свобода и правда — ценности человеческого духа…

Но Гут сокрушенно сказал:

— К черту! Найти нас не смогут, но что будем жрать? И что будет дальше?

Что будем жрать и что будет дальше?

Они уничтожили целую команду. Нельзя сказать — перебили, просто уничтожили, не осталось ничего. Капитан Фаррина стоял на капитанском мостике и пристально смотрел вниз.

— Ты видел капитана? — беззвучно спросил я. Гут не ответил. Молчал. Возможно, спал, или обдумывал, или… Или что? Что делает человек, измученный ужасом?

Остальные были уже мертвы, разорваны залпом, утоплены в морских волнах. Возврат в вечность или небытие — туда, откуда вышли. В конце концов все вернется в первоначальное состояние, все — будь то чудо бытия или самосознание. Не будешь же вечно лежать в безопасности на коленях у женщины, как ребенок или как любовник. Жизнь — это измена и обман, случайный дар, который ты должен вернуть.

Что это было? Случайность или непонятный мне план?

— Если бы я о тебе не думала… — сказала Августа.

У нас было странное супружество. Я — в Гамбурге, она — в Амстердаме, все у нас уплывало сквозь пальцы. Мир нас разделил. "Ты спала с тем капитаном?" — вертелось у меня на языке, но я молчал. Я боялся, чтобы у меня от этого не разорвалось сердце.

Я все еще любил ее — даже здесь, в глубоком замурованном склепе. В отключенном резервуаре для питьевой воды, в котором мы сейчас лежали.

А тогда вечером я одиноко сидел в «Де-Пайпе» и смотрел на прекрасную голую женщину. Она была моей женой — когда-то давно. Мы даже развестись были не способны, она боялась этого, и зачем-то мы продолжали делать вид, что женаты. Но там, в «Де-Пайпе», все кончилось.

Когда в зале снова загорелся свет и все приобрело обычный вид, появился официант и повел меня по длинному коридору в ее раздевалку. Какой-то мужчина с узковатым чужеземным лицом и седеющими волосами сидел в глубоком кресле и прикуривал длинную сигару. Преуспевающий мужчина. Ему было уже за пятьдесят, все повидавшие холодные глаза, очень плотно сжатые губы.

— Это он? — спросил мужчина, когда я вошел. Она кивнула, даже не повернувшись.

— Инженер-механик? Документы есть?

— Немецкий паспорт, временный.

— Когда-нибудь плавали?

— Я работал в доках.

— Гм…

Голос звучал бесстрастно, холодно и сурово. Мне показалось, что он того же тембра, что и голос мужчины из соседнего кабинета. "А что вы мне хотите дать, что вы мне можете предложить?"

На курительном столике лежал помятый листок обычной белой бумаги. Вероятно, упаковка от подарка, который он принес ей. Он отложил сигару, подвинул к себе бумагу, оторвал клочок и твердым почерком написал:

"Помощником в машинное отделение! "Фаррина"."

— Утром доложите о своем прибытии старшему помощнику. В час отплываем!

И он повернулся ко мне спиной. Это был он, голос из соседнего кабинета, я не мог ошибиться.

— Плывем, — сказал из темноты сдавленным голосом Гут.

Мне пришло в голову, что Августе не надо было даже и спать с капитаном. Я был нужен ему и без этого, им необходимо было пополнить состав отбросами без родины, которые они могли бы послать на дно. В ту ночь в раздевалке Августы он уже знал, что должно произойти. Ему приставили нож к горлу.