Страница 25 из 39
Но это все только так, промежду прочим. Не могли же мы, в самом деле, открыть им глаза на это мошенничество во Фрайштаке; нам оставалось только горевать. А крестные ходы, минуя наш монастырь, все шли да шли один за другим на юг, и к нам никто не заглядывал.
Была у нас в монастыре большая колбасная мастерская. Говорят, прежде богомольцы из-за наших копченых сосисок даже дрались. Кто покупал пять штук, получал в придачу образок. А кто бы купил сразу сотню, того мы бы записали в поминанье. Чего уж греха таить, в сосиски мы клали самое распоследнее дерьмо. Честно говоря, мои собратья по монастырю против доминиканцев были слабы! Просто не понимали прогресса. Не сумели приманить странников.
Итак, когда святой аббат Иордан, обращаясь ко мне, молвил: «Отец Мамерт, святой Юро перестал творить чудеса», — я только пожал плечами.
— А у нас про воду вам ничего неизвестно?
Я опять пожал плечами. У нас было только немного воды в монастырском колодце; в костеле найти воду было невозможно, потому что он стоял на скале.
Постукивая пальцами по крышке старого дубового стола, настоятель говорил:
— Как же они об этом не подумали?..
Но когда от выпитого вина у него прояснилось лицо, аббат Иордан ударил кулаком по столу и воскликнул:
— Придется святому Юро перебираться к воде. Придется! Ничего не поделаешь…
Старик взял меня за руку, подвел к окну и показал вниз. Внизу Ваг катил свои зеленые волны. Я понял.
— Сегодня ночью мне будет видение! — многозначительно изрек отец Иордан.
Эх, хотелось бы мне тоже увидеть такой замечательный сон, как приснился в ту ночь нашему старенькому аббату Иордану. Райски благоухая, окруженный сиянием, святой Юро ночью пришел к нему в келыо и сказал: «Иордане, Иордане! Не могу глядеть доле, как течет без пользы чудодейственная вода в Ваге. К реке хочу!» Потом же музыку небесную услышал наш аббат Иордан, а святой Юро возвратился обратно на свое подножие в костел.
Снесли мы его к реке. На славу удался праздник!
Из Шастина, даже из-под Ланжгота, что в Моравии, приехали богомольцы на конях.
Теперь у нас была чудодейственная вода. И в каком количестве! Весь Ваг! Всему христианскому миру хватило бы с избытком.
Опять к нам повалили богомольцы целыми процессиями. На берегу мы устроили бассейны. Воду продавали дорого. Кто хотел выкупаться, тоже должен был платить. И, наконец, мы торговали плавками, а без них никого в реку не пускали.
Но тут, будь ты неладен, начался тиф. В Ваге тогда поднялась вода, всюду было полно тины, и люди эту тину покупали в бутылках. То один богомолец умрет, то еще двое… люди теряли веру. Но и это не было бы так ужасно, кабы не внезапная роковая весть…
Только было у нас началось процветание, как вдруг мы узнаем, что в доминиканский монастырь во Фрайштаке возят какие-то машины. Что бы это могло значить? Загадка не замедлила разъясниться.
Доминиканцы наладили во Фрайштаке «производство чудодейственной сельтерской воды — полное отсутствие вредных микробов гарантировано!»
И опять мы остались с носом. И имел наш аббат видение — св. Юро пришел к нему и сказал: «Не нравится мне больше у реки. Когда Ваг выходит из берегов, приходится стоять по колено в воде и по нескольку дней ждать, пока спадет вода. На старое место хочу!»
Я заметил, что подагры боится всякий.
И опять мы загоревали после торжественного переселения святого. Хоть бы какой зряшный остаток странников приманить…
И вот тут-то я вспомнил про граммофон. Органа У нас нет, так может св. Юро запел бы что-нибудь божественное?
— Ладно, отец Мамерт, покупайте эту дьявольскую штуку, — распорядился отец Иордан, — да прихватите что-нибудь светское. Все-таки в монастыре скучновато…
— Слушаю, ваше преподобие. — И я поехал в Вену покупать пластинки и граммофон.
Был опять какой-то большой праздник, и костел битком набит богомольцами, когда я завел граммофон, спрятанный в нише за статуей св. Юро и занавешенный большим ковром.
Черт его знает, о чем я тогда думал, — голова у меня еще трещала после Вены, — но богобоязненные странники вдруг услышали величественный гимн:
«Нор, mei' Mädrle, hop…»[4]
Честное слово, я не вру: аббат Иордан как подкошенный свалился со своего возвышения, обитого по сему торжественному случаю красным плюшем.
Все-таки для него это было слишком…
Мой друг Ганушка
Наша первая встреча была не ахти какой веселой. Я тогда как раз находился под следствием: на одной уличной демонстрации какой-то полицейский по несчастной случайности свалился головой на мою палку.
В пражской Новоместской тюрьме смотритель Говорка, сущий папаша всем арестантам, поместил меня на время предварительного заключения в отделение так называемых разных элементов. Большей частью то были воры-профессионалы.
Об одном из них, по кличке Ганушка, я тогда еще не знал, что он станет моим другом, пока из глубокого сострадания к моей судьбе он не заявил, что, когда в следующий раз будет коридорным, тайком пронесет мне в суповом ведре сигарку. У него были голубые глаза, добродушный взгляд, улыбчивое лицо. А все эти достоинства таковы, что сразу забываешь про дурацкое общество, которое обязательно скажет, что дружить с вором — неприлично.
Ганушка принес мне сигарку. И Ганушка же растрогал меня своею горестной судьбой.
Последнее дело, из-за которого он сейчас здесь торчал, было необычайно трагическим. Ганушка рассказывал нам об этом на нарах своим тихим, печальным голосом, когда все стихало в коридоре, вечерами длинными и тоскливыми.
— В общем, братцы, — рассказывал нам Ганушка, — пришло мне раз в голову, что пора бы опять присмотреть чего-нибудь нового. Неплохо бы, соображаю, переменить товар. А то все перины да перины, по которым я тогда работал, надоели хуже горькой редьки. Дай-ка, думаю, перейду на ботинки. И вот как-то ночью, дело было во вторник, иду я себе по Вацлавской площади, и попадается мне на глаза небольшая такая витринка с ботинками какой-то оптовой фирмы. Ну, посмотрел я по сторонам, оглянулся, снимаю витринку — и ходу! И иду по главным улицам, потому хоть там не встретишь полицейского. Ночью все полицейские в боковых переулках, стоят в подворотнях и спят… Дотащился я с этой витринкой до самого Богдальца, разбиваю стекло и начинаю вытаскивать ботинки. Вынимаю один туфель, замечательно красивый. Примеряю. Оказывается на левую. Вынимаю второй — опять левый, третий — левый. Пресвятая богородица, все левые! Связал я все в узелок и несу одному «ловчиле». Может, купит. А правые сам сделает. Но во Вршовицах меня встретил агент Гатина, и славе моей хана… Думаю, дадут три месяца.
Ганушка вытащил из кармана тряпицу и вытер глаза, свои добрейшие голубые глаза, на которые навернулись слезы. И принялся заунывным голосом дальше рассказывать, как однажды слегка гробанул одного лавочника — упокой, господи, душу его, — и как ему хотели пришить убийство с целью грабежа, но эти двенадцать господ сказали: «Нет!» После этого Ганушка вежливо поцеловал защитнику руку и так же вежливо поблагодарил господ присяжных заседателей.
Ганушка закончил, когда мы уже засыпали. Вдруг подходит ко мне и несет набитую соломой подушку со своей нары.
— Яроушек, — говорит тихонько Ганушка, — вот несу тебе подушку под голову, чтобы повыше было спать. Я-то привык спать просто так, без ничего, а у тебя голова образованная, и не гоже, чтобы мысли в голове мялись.
Тщетно я ему объясняю, что с меня и одной подушки совершенно достаточно. Ганушка настаивает на своем. Он-де, жулик несчастный, может выспаться и на голых камнях. «Или в каменном мешке» (то есть в доме принудительных работ) — пытается скаламбурить другой вор, который еще не спит. А Ганушка улыбается и лезет на свои нары.
Ночью никак не могу заснуть — мешают блохи, и Ганушка меня просит:
4
«Гоп-гоп, моя красотка, гоп моя…»