Страница 42 из 46
Тягучая музыка. Кто станет обувать дедовы башмаки? Или ковбойская глупость снова притащила нас на прежнее место? Я остановился у бензоколонки и забронировал по телефону номер. Моими первыми за неделю словами, обращенными к другому человеку, стали:
— Заливай полный и масло проверь.
— Почему мы не можем пожениться?
— Потому что ты блядь.
— Я не буду блядью.
— Не сможешь.
— Я найду работу или деньги, и мы поедем в Мексику.
— Я не хочу в Мексику, и у нас нет машины.
Я хотел только «триумф» с двигателем на пятьсот кубиков. У меня было три доллара, а байк стоил восемьсот. Я перевернулся на другой бок и заглянул ей в глаза, которые, как обычно во время таких дискуссий, были теперь лужами-близнецами ореховых слез. Ореховые глаза — большая редкость.
— Я не хочу работать, и у меня никогда не будет работы.
— Значит, ты меня не любишь.
— Точно.
Я встал и выпил чашку тепловатого кофе. Повсюду жуткий бардак — остатки вечеринки и впитавшийся в кожу застоялый дым. Я вышел на свежий воздух и дошел до Пятой. В многоквартирные дома входили слуги, начинать дневную работу. Я смотрел на Метрополитен на другой стороне улицы, на третью ступеньку, где мы так часто сидели с Лори, и на парк вдали. Ни одного квадратного дюйма без сигаретного бычка. Мы занимались любовью у иглы Клеопатры, на скамейках, под заборами, на траве, за камнями, под деревьями. Однажды около Сентрал-парк-уэст мы чуть не запутались в венке из ромашек. Кроме шуток. Я дошел до Истсайдского Терминала и сел на автобус до Ла-Гуардиа. Двое суток ушло на то, чтобы понять: я снова не в том месте, не в то время и не для того. Оглушенный скукой, я проспал весь путь до Детройта, самого никудышного из наших городов. Затем полет до Лансинга вместе с не иначе как местными политиками, скучавшими еще сильнее, чем я. В марте все скучают и мечтают сбежать из этой холодной грязной дыры, сбросить старую кожу. Моя последняя экспедиция. Мать Лори откажется дать мне по телефону ее адрес и добавит гнусавым бронксовским говором: «Неужели ты ее недостаточно помучил?» Нет, конечно, что вы. Я вернусь героем с пятью медалями, и тогда-то ты пожалеешь. Миссис Менопауза. Из тех мамаш, что трясутся над своими двадцатилетними дочерьми и суют им каждый день бумажки для анализов — узнать, что там у них делается. Я сел в машину, доехал до дома, в полном молчании собрал одежду и направился на север. Увидев, сколько там снега, повернул опять на юг. Я проспал три месяца, прежде чем двинуться дальше.
Стою в ванной перед большим, в полный рост, зеркалом, в новых хлопчатобумажных штанах и гавайской рубашке с короткими рукавами — только сегодня рубашки всего за три доллара. В зеркале я видел все того же себя, только немного загоревшего, с обветренным лицом и, может быть, на десять фунтов легче: слабохарактерный подбородок, левый глаз бродит в поисках своих собственных незрячих приключений. Минимум пять штук на пересадку роговицы. Хорошо бы оказаться в Сан-Франциско с ожерельем на шее, ебать старлетку, и чтобы трубка с гашишем дотлевала в пепельнице. Укуренный хер. Не все сразу, Брэд. Выбери себе яд. Мне достался неудобный столик в углу зала, зарезервированный для криминальных типов и немодных рыбаков, — фактически тот же самый столик, за которым я сидел два года назад. Я поднял вверх указательный палец, и подошла официантка.
— Сиг на доске и стейк с кровью на косточке.
— И то и другое?
— Да.
— Сразу?
— И тройной бурбон с водой, но без льда.
— Стартеры?
— Не надо.
Я выпил бурбон тремя большими глотками. Какое поразительное успокоительное тепло. Виски рулит. Прошло несколько минут, и я получил то, что мой приятель-наркот называл приходом, — слегка головокружительную вакуумную дыру в мозговой кастрюле. Ноги немеют. Сначала я огромными кусками заглотил рыбу, затем, не торопясь, приступил к стейку. Достаточно сырой для разнообразия и еле теплый внутри; я ухватился руками за кость и вгрызся в мясо, к вящему отвращению мистера и миссис Америка за соседним столиком. День рождения мамы или какой-нибудь юбилей — зуб даю. Увести на один вечер от старой горячей плиты, дать покрасоваться в пасхальном платье и шляпке. Я встал и непроизвольно рыгнул, гулкий звук вернулся ко мне эхом из дальнего конца зала. На меня стали оглядываться, и я слегка смущенно помахал рукой. Извините, ребята. Теперь на прогулку, купить журналы и газеты, доступные в этом заводском городишке, и вперед по барам.
«Лайф», «Тайм», «Ньюсуик», «Спортс иллюстрейтед», «Плейбой», «Кавалер», «Адам». Я проигнорировал «Аутдор лайф», «Спортс эфилд» и «Форчун». Жаль, что нет журналов с мохнатками. Я уже забыл, как эти самые выглядят. Три бара, таких пустых и убогих, что питье не лезет в горло, в воздухе реют сбивчивые завывания с финским акцентом. Я вернулся в отель и заглянул в бар на первом этаже, с горной машинерией и красивой настенной росписью на тему ловли форели. Юный бармен приветствовал меня радостным возгласом:
— Здоро́во, приятель!
— Двойной «Бим» с водой и без льда.
— Как улов?
— Только мелочь.
Мы пустились в предсказуемый разговор о реках Верхней Пенсильвании, подтянулись еще несколько человек. Такие красивые названия, так приятно катаются на языке: Блэк, Файерстил, Салмон, Гурон, Йеллоу-Дог, Старджон, Балтимор, Онтонагон, Ту-Хартед, Эсканаба, Биг-Седар, Фокс, Уайтфиш, Дриггс, Манистик, Тахкваменон. Я врал в меру и вежливо, они отвечали мне столь же неправдоподобными рыбацкими историями. Очень по-дружески брали на всех, и я наконец-то почувствовал, что мой мозг онемел и способен уснуть. В комнате бросаю на кровать мешок с журналами, всего глоток на ночь из свежей пинты, ибо наутро вести машину. Я полистал журналы от комиксов к новостям, от них к спорту, затем к ретушированным сиськам и несмешным шуткам. Еще глоток. Мне здесь не нравилось. Где моя заплесневелая палатка — в кабине бульдозера. И где мои мозги, и почему они до сих пор не подохли. Мечты о Британской Колумбии, выдвинуться на три месяца и не забыть кольт-магнум сорок четвертого калибра на случай храбрых гризли. Взять на берегу лодку до Бела-Кулы и отправиться на восток, без провожатого, со складной удочкой и сухим кормом. Отшельник. Пять фунтов табака, «Баглер» и бумагу для самокруток, но никакой травы и никакого виски. Познакомиться с индейской девушкой, и трах-потрах. Хрен мертвый. Или опять с женой, забыть все десять лет, списано, как говорится, а кому было легко. Вот бы на двадцать лет назад, вечером перед ужином доить коров, кидать силос в корыто под навесом. Овес лошадям и сена. Люцерна слишком густая, через нее не проберешься. Сколько лет я уже не был дома, где все равно теперь никто не живет?
Обычный похмельный завтрак, слишком много воды со льдом. Я заказал яичницу с ветчиной и картошкой, двойную «кровавую Мэри».
— Бар закрыт.
— Можно поговорить с заведующим?
— Его нет.
— Тогда с помощником?
Я добрался до клерка, тот спустился со второго этажа и принес мне выпить. Я дал ему доллар на чай и развалился на стуле. В дальнем конце зала двое мужчин, судя по всему, из Нью-Йорка читали каждый свой «Уолл-стрит джорнэл». Когда я вошел, они посмотрели на меня с явным отвращением — я быстро показал им средний палец, но они уже уткнулись в свои газеты и ничего не заметили.
Я переехал мост Макино за рекордное время, разогнав старую колымагу до восьмидесяти миль и в первый же час приговорив пинту. Лихо я ее прикончил. Здоро́во, лес и вода, здоро́во, мост. Я ехал по нему, отводя глаза, — жутко боюсь мостов, особенно Верраццано-Нэрроуз и Макино. Уж больно они длинные. Почему-то Бэй-бридж и Золотые Ворота кажутся прочнее. Может, перееду во Фриско и сяду на вещества, но мне нужна смена времен года, а чередование тумана и дождя наводит тоску. К вечеру я добрался до Трейдинга, повернул, чтобы проехать мимо дома, где родился, и с отвращением отметил, что торговцы, очевидно, решили превратить городок в «альпийскую деревню», понавесив на свои лавки фальшивые кровельные мансарды. Ни хуя себе родина, и я все так же равнодушно порулил на юг, купив еще одну пинту.