Табернакль

Заказчицы были женственны, улыбались, играли глазами, Лещенко улыбался им в ответ. Он частенько отступал от протезного канона, создавал индивидуальную съемную кукольную ручку, придавая ей сходство с оставшейся живою, то пухленькой, то худощавой. Он рисовал портреты от кончиков пальца до запястья, делал фото; на обороте надписано было имя заказчицы либо инициалы ее. Потом наставал момент лепки, формовки, отливки. Завороженная женщина глядела на ставшую произведением искусства несуществующую ручку свою, на ее сублимированный фантом, примеряющий черные кружева житейского маскарада. Тем, у которых не хватало пальца или нескольких пальцев, он лепил и формовал летние съемные, аккуратно надеваемые на обрубочки бывших либо несуществовавших. Далее снова наставала очередь черных кружев, гляжу, как безумный, на черную шаль, и хладную душу терзает печаль. Глаза улыбающейся заказчицы наливались слезами, когда глядела она на дополненную и наряженную ручку свою.

Некоторые кисти, особо удавшиеся, хранил он на третьей полке шкафа. А неведомым миру шедевром считал он – и не без основания – некий розовый мизинчик для С-ой Л. А. Он сделал ей запасной, а для себя оставил две копии и в минуту жизни трудную доставал их, ставил перед собою на стол, погрузившись в созерцание, сидел около получаса, нога на ногу, еле слышно напевая незнакомые нам малороссийские песни.

Посещая Виталия Северьяновича, женщины преображались на глазах, меняясь и хорошея от визита к визиту. Только что они были инвалидами, изуродованными, носящими, по мнению окружающих и их самих, отметки безобразия и недостачу, – но вот становились, если можно так выразиться, сестрами Галатеи, участницами вечной игры “Художник и модель”, превращались отчасти в произведение искусства, в актрис, носительниц тайны, испанок с Выборгской стороны.

Заказчицы испытывали к своему Пигмалиону совершенно особое чувство фантомной любви, родственной в их случае знакомой не по книгам фантомной боли, которую некоторое время чувствует в руке или ноге, более не существующей, лишившийся ее: призрак пытается восстановить симметрию, вернуть утраченное силой магии ощущений, взывает к справедливости, успокаивает инерцией. Что до фантомной любви, то она встречается не так уж редко в нашем падком на радости цивилизации и равнодушном к росткам культуры мире.

Впрочем, люди испытывали ее – или в нее играли? – с давних времен. Не стоит вспоминать героя Сервантеса, вспомним начитанных девочек, склонных втюриться в литературного персонажа, или вошедших в подростковый возраст мальчиков, зачарованных сочиняемой ими на ходу любой и всякой. А гипнотические клише кинематографа? Запутавшийся в сетях симулякров чувств отдается фантомной любви со всей страстью неофита, превращается в подобие марионетки, и горе ему, если, не распознав не к ночи будь помянутого кукольника, втянется он в пиесу без начала и конца.

Тем более что поначалу немало счастья дарит одержимому ею фантомная любовь, для коей все средства хороши: малиновый загородный закат, городская декорация, вливающий в уши яд пошлый шлягер, подвернувшаяся в недобрый час под руку книжка, – из всего ткет она свои миражи, обманщица, имитаторша, любительница инсталляций, мастерица плясать баланжу.

Глава одиннадцатая

Капитан Катль. – “Как будто перед ними женщина с бородой”. – И стала я проектировать…. – Короткая тень.

В Мариинском приюте один литературный образ преследовал меня: диккенсовский капитан Катль. На страницах “Домби и сына” этот веселый, весьма обаятельный однорукий решительно приходил на помощь героям, а когда что-то ему особенно удавалось, целовал крючок, ввинченный в запястье протеза, махал этим крючком в знак приветствия и так далее. Иногда крючок он отвинчивал, заменяя его хитроумными приспособлениями в духе Лосенко.

Мне казалось, что сдвоенный крючок, снабженный чем-то вроде шарнира (открытая конструкция, откровенная, если на то пошло), удобен и многофункционален, в отличие от манекенного протеза, страшного своим неумелым, грубым подражанием настоящей руке. На столе у нашего директора красовалась биолатексная оболочка американского протеза, имитирующая кожу с порами и венами, волосками (прилагался набор ногтей разной формы на заказ), словно кто-то содрал кожу с настоящей руки, бр-р-р… но тогда почему…

– Почему, – сказала мне Евгения, когда задала я ей свой вопрос много лет спустя, – мне стало ясно в Швеции, куда вышла замуж моя дочь и где провела я месяц. Там идет по улице инвалид с крючком (большинство шведских протезов именно таковы!), на него никто внимания не обращает, для них он такой же человек, как все. А у нас вытаращатся, оглянутся, будут перешептываться, а дети еще и пальцем указывать да хихикать. Как будто перед ними женщина с бородой из старинного балагана или монстр кунсткамерный. Знаешь, если подделывается, словно бы извиняясь, человек под двурукого с розовой кожей, ему отчасти по снисхождению прощают, что он не такой, как все. Даже черный кожаный протез, как довоенные, из девятнадцатого века, и тот раздражает; что о крючке говорить?

– По-моему, это проявление фашистской эстетики.

Интересно, что ту же самую фразу сказала мне про гламур одна двадцатилетняя упрямица много лет спустя.

– Я когда-то читала статьи Эжена Ионеско, – сказала Фламандка Женя, она была великая читательница, библиотекари от ее формуляра в восторг приходили, – у него одна из статей конца пятидесятых так и называется: “Фашизм победил”. Он там упоминает экс-нациста, который презирает возраст, мудрость, культуру, а любит насилие, славу, сладострастие, обожает коллективные праздники, празднества желаний, вроде карнавала колбас и пива в Кёльне, утихающего под утро, оставляя на тротуаре мусор и несколько трупов. Культ силы, слащавости и жестокости. И подмена культуры иерархией техники, миром инженеров-недоучек.

– Такая обаятельная женщина такое читает… – вздохнул Виталий Северьянович.

И стала я проектировать, разрабатывать “крючок-захват со сложной геометрией схвата”, как в патенте потом было обозначено. На столе моем прижились граненый стакан, яйцо с помидором, оловянная ложка; а капитан Катль, незримо возникая рядом, подбадривал меня, подмигивая и улыбаясь.

– Да-а-а… – сказал Мирович, рассматривая стоящие рядком на столе мои гипсовые, восковые и пластилиновые “крючки-захваты”, – насколько легче проектировать протез ноги! Насколько проще движения при ходьбе этой вашей пресловутой “геометрии схвата”…

– Вот не скажите, – отвечала я. – Идущий человек ведь не только параподии передвигает. Он делает наклоны в пояснице вперед-назад, разворачивается по кругу в тазобедренной плоскости, припрыгивает, покачивается, аки утица, я уж не говорю о перекате с носка на пятку, о тяготении к вышагиванию или к передвижению на полусогнутых, о выворотности, длине шага и прочих мелочах…

– Где это вы успели, Наталья Васильевна, всего этого нахвататься? – спросил Николаша. – В биомеханике время коротали?

– Ничуть не бывало. Нам все это в кружке рисования наш учитель Левин рассказывал, когда учил нас делать наброски ходящих.

– На самом деле безногому всего-то и надо, – сказал Орлов, – что не быть карликом среди великанов, вечным ребенком, не глядеть в людские колени, а на протезах на уровень человеческого роста подняться и жить лицом к лицу со всеми.

На выставке фотографа Бориса Смелова увидела я позже фотографию безногого на маленькой каталке с колесиками под названием “Короткая тень”. Жить лицом к лицу со всеми, не быть существом с короткой тенью, для которого всегда полдень, всюду экватор, а нещадное солнце вечно в зените да головушку печет.

Глава двенадцатая

Внезапные посещения. – Еще о балеринах.

В число привычек директора входили внезапные посещения подразделений вверенного ему института, такие краткие ревизии, мелкие проверки, любопытствования отчасти: а что это вы безнадзорно делаете? чувствуете ли вы недреманое око мое? Посещения имели целью, с одной стороны, держать подчиненных в готовности претерпеть визит начальства и, с другой стороны, подавать подчиненным знак: вы мне интересны, и работа ваша не отчуждена от попечения моего.