Табернакль

– Не забудьте патент получить, – сказал модельерше Лосенко, оскалясь в редкой, не всеми в институте знаемой улыбке.

Она в ответ из вежливости спросила его, над чем он сейчас работает, он обреченно промолвил:

– Зубная щетка и паста. Пока фиаско полное.

– В чем проблема? – спросила модельерша, тряхнув гладкой челкой и черной блестящей гривкой а-ля паж.

– Во всем. Как прикажете выдавить пасту на щетку? Ножным приводом? Между прочим, вам надо разработать еще и вешалку для головного убора. Например, с принудительным положением человека под шляпой. Чтобы она падала ему на голову, как голова с эшафота, ха-ха, может, тоже не без ножного привода… Но вот как потом кепарь снять и на вешалку заправить? Но вот если вы спросите, почему я не могу поменять консистенцию пасты с выходом ее из тубы на манер дозированного спрея или аэрозоля…

С этими словами он быстрехонько удалился, почти бегом, насколько комплекция позволяла, чтобы не упустить идею и успеть пригвоздить ее к бумаге, пока она не испарилась, уступая место следующей.

Он не случайно упомянул в разговоре ножной привод, то был его конек. “Подходишь к кухонному шкафу, нажимаешь, понимаешь, педаль, дверцы шкафа распахиваются, выскакивает, как черт из табакерки, доска-полка с кастрюлями в приямках…”

Квартира инвалида, проектируемая Лосенко со товарищи, напоминала космическую станцию, исподволь приручающую чужую планету недосягаемой, непонятной и отчасти враждебной жизни двуруких.

Особенно фантастично развивалась тема “Замки и дверные ручки”. С двумя паритетными направлениями: механика и электроника. Механическому направлению позавидовали бы не токмо Кулибин с Нартовым, но и Леонардо лично. В электронном враждовали ответвления пневматики и гидравлики.

– Дверь при надлежащем состоянии техники, – говорил Лосенко, – можно открыть взглядом, голосовой командой и плевком. Но техника наша, – интонация становилась трагической, – техника наша, мать ее, отстает!

И он свирепо грозил кулаком видной ему одному образине отстающей техники.

– Еще один “диссертант” уволился, – фыркал он, куря на площадке с Болотовым, – кнопку изобрел, кандидатскую навалял и смылся.

Диссертанты и вправду приходили и уходили. Вообще состав проектировщиков тут был, как нигде, черно-белый, или “злодеи”, или “благодетели”: либо человек интересовался исключительно личной карьерой и, защитившись, исчезал, либо хотел совершить переворот в протезировании и осчастливить наконец несчастное человечество.

Глава седьмая

Катерина Ивановна, местного гения супруга. – Директор и старики. – Остановиться, обернуться. – “За лакея держит”.

В институте в разных подразделениях трудились три семейные пары. Самой романтичной, если можно так выразиться, была самая старшая. Он медленно передвигался, скованный, шаркающей походкой перенесшего инсульт старика; лысоватый, кое-как пригладивший серые непослушные вихры вокруг природной тонзуры, слабовидящий, в марсианских очках, в белом накрахмаленном халате, почти всегда под руку с женой. Много младше его, она и сама уже вступила в старость; звали ее самым классическим образом: Катерина Ивановна. Гладкие ее темно-русые с сильной проседью волосы собраны были сзади в хвостик, точно у школьницы. Встретившись в коридоре, мы здоровались, он церемонно старомодно раскланивался, я успевала в который раз разглядеть мелкие морщинки на ее лице, прекрасные серые глаза, блеклые губы. Она носила туфли без каблуков, тоже какие-то школьные. Мужа и жену окружали аура тишины, а судя по рассказам об их несусветном позднем романе да по тому, как вела она его под руку, и аура любви. Она приходилась ему кузиною, он был давно и прочно женат, дети взрослые; к ужасу родственников, он развелся, она тоже, они поженились, слухи ходили, что и венчались, родились у них близнецы, престранные мальчики, аутичные отчасти, с феерическими способностями к шахматам и к математике. Он, с молодости доктор наук, местный гений в своем роде, работал то ли в области биомеханики, то ли спецфизиологии, увлекался структурологией в биологической своей нише, работы его пользовались известностью у коллег из разных стран и городов.

Интересно, что, ежели кто-нибудь из больных впадал в истерику, от неудачной ли операции с осложнениями, неудачного протезирования или вовсе в связи с полнолунием и тяжкой жизнью, успокаивать разбушевавшегося, потерявшего терпение и всякий удерж пациента посылали Катерину Ивановну (даже чаще, чем даму из молодежной пары, очаровательную, слегка косящую Людочку Н.): голос ее был тихий, чтобы услышать ее, приходилось притихнуть поневоле.

Встретив старика с немолодой его подругою, я не могла удержаться, останавливалась, оборачивалась, глядела им вслед; большая любовь, оказывается, беспечно и легкомысленно существовала вне молодости, нарядности, блеска. Если на их пути при мне оказывался директор, он тоже останавливался, как я, забыв о случайной свидетельнице, оборачивался, глядел им вслед; недоумение читалось во взоре его.

Недоумевал он не только по поводу будничного образа любви, какая странность, какая жалость, ни капли гламура, герой едва преодолел парез, героиня, похоже, никогда не красила губы, не пудрилась, не носила украшений, не примеряла французских туфелек, – но и потому, что этот старик со своей пожилой подругой не вызывал у него той неприязни, которую вызывали все старики; почему-то эти двое были исключением из правил.

Директор терпеть не мог старых людей. Все в них раздражало его, почти оскорбляло: их слабость, уродливая плоть, вялая, морщинистая, то раздутая, то усохшая, деформированные суставы, набрякшие вены. Его пугали их провалы в памяти, ворчливость, глупость, оговорки. Его угнетали их неряшливость, неспособность есть элегантно и аккуратно, они постоянно посыпали крошками пол и скатерть, проливали на себя кисель и суп, умудрялись то поперхнуться, то подавиться, в бородах стариков застревали мелкие ошметки объедков. У них не было сил одеться опрятно, содержать свое жилище в чистоте и порядке; иногда они оказывались настолько слепы, что свинюшника и грязи просто не могли разглядеть. Его отталкивало всё: их беззубость, лысоватость, их шамканье, сморкание, чавканье, хрюканье, пуканье, их кисловатый непристойный запах плесени и мочи вызывал у него головокружение, судорогу отторжения, острый приступ брезгливости. Они были много дальше от балерин, чем инвалиды. Хотя, по правде говоря, и балерины-то имелись в виду идеальные; натуральные, надо полагать, тоже пахли потом, а не “Шанелью”, штопали трико, не всегда успевали помыть не то что локоны, а даже патлы свои.

Иногда директор специально останавливал неправдоподобную пару, задавал какой-нибудь вопрос, чтобы в очередной раз, не веря глазам своим, убедиться, что его не бесит закипающая в углах рта старого профессора слюна и лишенное прикрас, тронутое увяданием лицо Катерины Ивановны, обрамленное небрежно выбившимися из “хвостика” двумя прядями, двумя сосульками блеклых волос.

Придя в кабинет, он качал головою, обращая непонимающий взгляд на портрет графини Бобринской, тщетно ожидая ее понимания и поддержки; графиня пониманием его не удостаивала, он со вздохом отворачивался. “Какие глаза! Какая грудь! Какие драгоценности! – думал он. – Но какое ко мне равнодушие! За лакея держит”.

Глава восьмая

“Пятнадцать человек на сундук мертвеца”. – Звездный шатер. – Посещения. – Бедуины научной пустыни Арабов и Берберов.

Той осенью детей в палатах лихорадило веселостью. Мальчика уже привезли, уже положили в палату Князя с Княгинею, прислуживавшей всем помаленьку; Князя должны были протезировать, ему оставался год до школы, а врачи и протезисты все еще спорили о его кунсткамерном пальчике.

Вечерами дети пели нестройным хором: “Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рома!” Это означало, что Мирович снова читал им вслух “Остров сокровищ”, и все втайне восторгались негодяем Сильвером, потому что он, одноногий, всем заправлял, был главной пружиной действия, причиной событий.