Табернакль

“…но иногда я замечал промокающие сношенные ботинки, старый пиджак с протершейся подкладкою, осеннее пальтецо в зимние холода, невозможность купить нужную книжку, заменяющую порой обед и ужин пачку сигарет…”

“Легкомысленное государство наше никак не может взять в толк, что если культура в загоне ( а ее убивали, изгоняли, заменяли эрзацем политкорректных шулеров и сменивших их литературных ткачей из „Голого короля“), то (а ведь вроде она ни к чему и отношения не имеет!) вскорости в больших количествах начинают появляться люди, не умеющие гвоздя вбить, и нам вольно пропадать в царствии недоумков и неумех”.

“…никто не печатает тексты мои, да я к тому особо не стремлюсь и, хоть и чувствую горечь, не удостаиваю жизнь обидами, а пишу миру письма от руки”.

“Надо написать стихотворение с длинными строками, и чтобы первая была такая: „Tabernaculum, скиния, праздник кущей, время входа Господня в Ершалаим…“”

Глава двадцать четвертая

Молодой человек у калитки. – Зеленая папка. – “Гумилев в Териоках”.

Я проснулась от того, что кто-то звал меня. Сначала мне показалось, голос принадлежал охвостью забытого сна, но тихий зов повторился; все мои спали, и, чтобы утренний гость не успел их разбудить, я накинула пыльник и опрометью выскочила во двор.

У калитки стоял молодой человек, худой, высокий, с зеленой папкой в руках.

– Здравствуйте, Наталья Васильевна. Вы меня не узнаете?

– Здравствуйте, – отвечала я, ?- не то что не узнаю, а и вовсе не знаю.

– Я внук вашей соседки. У меня мяч все время к вам за забор улетал, вы мне его обратно бросали…

Несколько минут спустя поняла я наконец, что передо мной внук покойной старушки, подарившей мне бумажную шкатулку, он давно жил за границей (“перебиваемся кое-как. – сказал он весело, – я ведь инженер, а не жулик…”), приезжал продать дачу, через час уедет в город, к вечеру улетит; разбирая бабушкины вещи, нашел он папку с прикрепленной записочкой, – папка предназначалась мне.

– А что там? – спросила я.

– Стихи какие-то, – отвечал он, улыбаясь.

Папка была из тонкого пластика, изумрудно-зеленого тусклого цвета с разводами, напоминавшими то ли мрамор, то ли морскую волну, трофейная послевоенная? привезенная до войны из Англии или из Германии?

Сев в саду за стол, я открыла папку и ахнула, узнав знакомый почерк. Передо мной был цикл стихов, написанный от руки, – а я-то думала, что никогда больше не прочту ни единого слова, этой рукой начертанного! Его ли это были стихи? чьи-то еще? Имени автора ни на первом листке, ни на последнем не значилось. Я не пошла домой и прочла все на месте, под соснами.

ГУМИЛЕВ В ТЕРИОКАХ

1.Детали романа

Превозмогая косность строфики влеченья и самообмана,

гуляют северные тропики прибрежной полосой романа.

Ветвями обрамленный, купами вне суеты и вне мороки,

собор кронштадтский с круглым куполом с залива видят Териоки.

Театр уж полон, вечер близится, с ним пешеходы и пройдохи;

утомлено и солнце кризисом сознанья, жанра и эпохи.

И чей-то сон, что нынче тесен нам и истреблен на полустоне,

бредет по этажам и лесенкам волшебной виллою Лепони.

В тени ключицы и уключины, потерян ключ, полны ресницы

букетами полуколючими из финских роз и медуницы.

И от обеда и до ужина, влюблен в актерку Кавальканти,

не помнит ресторан “Жемчужина” о жемчугах и о Леванте.

Вздох моря слышится за дюнами, в ночи постскриптум половицы;

все воплотится, что задумано, а вещный мир развеществится.

Прибрежных сосен истуканами дом обведен, хоть строй и редок,

и синевою остаканены все натюрморты напоследок.

Корабль шекспировский причаливал и удалялся от причала,

а платье темное прощальное она еще не надевала.

Контрабандист казненный хаживал по досочкам с кормы до юта,

и всем бессонницу отваживал известный доктор Дапертутто.

Но были странны в этом странствии для Оллинпяя и для Ино

две интермедии Сервантеса и сводничества Арлекина,

что все про свадьбу, свадьбу спрашивал, а наш герой смотрел с охотой,

как ветер волны разукрашивал цветущих сосен позолотой.

2. На вилле Лепони

Где говорят на одном языке вышина с быстриною,

девушка стала поэту тайной женою.

Пересыпать прибрежный песок, горсти всей горстью.

В доме Эшеров слушали стены гостя и гостью,

ветер играл в дом-лабиринт, сквозняки, точно дети,

по коридорам и лестницам, в мансарде, зале и клети

в жмурки играли, в прятки, неуловимы.

Дружили осока, сирень и шиповник с коробочкой грима.

А дом играл в шарабан, где бродячие комедианты

роли зубрили, спали, играли в фанты.

Снились поэту: капкан, палач, лавра и Троя;

а девушке: колыбель да луг над рекою.

Сизигийным приливом дышал залив, зеленью – птичья агора,

а из Кронштадта был слышен звон Андреевского собора.

3. Проиграл

Да, проиграл тебя, да, проиграл,

в меркаторские карты, в карты Проппа,

во все, что тень азарта: в кости, в пробы

пера или в играющий кимвал.

И прокутил тебя, и прогулял.

Ночь больше не бела, зато шиповник ал,

сыграли пьесу, занавес упал.

У чтицы на губах не лепестки, а ложь,

рептильный говорок, где слов не разберешь,

биограф-графоман и на руку нечист.

Из книги бытия неровно вырван лист,

не вычитать судьбу мне в старом фолианте.

– Наль, где ты, Наль? – Я умер, Дамаянти.

4. Разные лестницы

По лестнице вниз, в кромешную тьму, на улицу бед.

“Сколько входов в дом на берегу, а выхода нет”.

Ах, маленький трап в одну из кают под чаячий ор.

Где грай, там и рай, где хор, там простор.

“Изгнанники мы и расстались,

а птицы в Эдеме остались”.

В доме на берегу пели ступеньки вверх, вторил флюгером бриз.

В свинцовом беззвучии подземелий по лестнице вниз.

Как отличаются жизнь и казнь, так эти лестницы две.

Черная от светлой, потайная от запретной, шито белой ниткою на черном шве.

5. Действующие лица

Все были тут: залив, туман, закат,

утопленник, Принцесса и Аббат,

художник, шведка, девочки, актер

с фамилией картавой, сцена, хор,

дед моего фотографа и дед

Георгия, поэт, еще поэт

(Бог любит троицу), сон доктора, Гомер,

сонм зрителей, свидетелей партер,

незримого Лепони тайный штат,

Кронштадт-могила, колыбель-Кронштадт,

нарушивший молчания спецхран

Эдгара По раскаркавшийся вран.

6. Ночной кошмар

Фигуры умолчанья немы, не встанет дыба на дыбы

Свинцовым всадником системы всематериальной ворожбы.

Сожжет листы подметных справок (икс с игреком – сексот, филёр)

вне мизансцены очных ставок подземной пыточной суфлёр.

Вот кто пришел, жить, братцы, любо, на мой расстрел (добьют штыком?)

намазать позабыла губы, но подвела глаза тайком,

видать, ты им не доплясала, мне не отрубят головы,

чтоб ты ее не поднимала с переменившей цвет травы.

“Проснись, проснись, во сне ты стонешь, стучишь зубами и скрипишь,

как будто ты кого хоронишь и на могиле свежей спишь…”

“Смерть мне и снилась, дорогая, на берегах ничьих морей,

а с нею женщина другая как рифма к гибели моей.

Говорила, приговаривала: приговор готов,

в Могилевскую губернию поедешь, Гумилев.

Сейчас я подыму подушку, почти светло, окно с сосной,

кошмар ушел, усни, подружка, нет, погоди, побудь со мной”.

7. Луг

Еще одна забытая страница (собрать их все по строчке, по стежку!):

похожий на сенатора возница их на телеге привезет к лужку.

Судьбы возничий, финн зеленоокий, даритель, их ввергает в этот круг,

в плутающий в лесах за Териоки – цветы по пояс! – разнотравный луг.

Там, наверху, что снег ланской и лонский, – армада, облачные корабли.

Надев шубейки широты чухонской, жужжат свое шумерские шмели.