Страница 7 из 25
На ночь у кроватки сына ставилась кастрюля с теплой водой для омовения рук - на случай, если кто-то из нас будет укрывать его одеялом или менять штаны. На кроватку вешалась марля - вытирать руки. Причем марли менялись ежедневно, проходя последовательно стирку, сушку и глажку.
Вдобавок суровая кара полагалась за прикосновение к голому телу ребенка.
Между прочим, больше всех от этого страдал он сам. Акакий любил, задирая рубашонку, обнажать свой круглый живот и сопровождал это занятие пояснениями: тыкал в пупок и говорил: "Пупа", тыкал в грудь и восклицал: "Гуть!". По этой причине живот у него был вечно открыт, и я его то и дело касался, как ни старался быть аккуратным, особенно если жена была рядом. Тогда она вскрикивала, хватала Акакия за шкирку, тащила его к столу; под дикие крики и рев бросала спиной на стол и, заставляя меня держать руки и ноги, смазывала ему весь живот фурацилином или одеколоном, беспощадно уничтожая бактерии.
Наконец, жена строго-настрого запретила всем домашним целовать ребенка. Это была самая кардинальная мера, и в знак протеста кое-кто украдкой чмокал Акакия в затылок.
Наперекор чрезвычайным мерам предосторожности, по нелепому жизненному закону, Акакий все-таки заболел: у него открылся жестокий запор. Для жены это явилось ударом из-за угла, ведь до этого Акакий ходил в штаны по нескольку раз в сутки, и жена, заваленная кучей грязных ползунков, в отчаянии твердо решила провести стремительную кампанию по приучению Акакия к горшку.
Самым эффективным способом воспитания, по ее мнению, было воспитание на собственном примере. Мы с женой одновременно садились на горшки: жена - на горшок Акакия, я - на горшок ее престарелой бабки (жена с боем вырвала его у старушки, обличив ее в педагогической глухости); и жена, как горохом, сыпала словами, забрасывая ими Акакия, ходившего вокруг нас с виноватым видом: "Ты почему накакал в штаны? Почему не попросился у мамы-папы? Все писают-какают в горшок: Дима писает в горшок, Катя писает в горшок. А гуленьки в штаны какает!.. Нельзя, нельзя, нельзя! Мама разве какает в штаны? Потрогай маму: она сухая или мокрая? (Она приподнималась с горшка и щупала сзади подол халата.) Сухая! А почему? Потому что соображает, что можно на горшок пойти - какать-писать... А гуленьки плохой... Плохой, плохой..."
Вероятно, впервые у человека просыпается совесть в тот самый злополучный момент, когда он понимает, что делать в штаны запрещено, но все-таки делает. Запрет рождает потребность своеволия, и вместе с чувством вины в человеке вызревают первые ростки свободы. Наблюдая за сыном, я невольно становился свидетелем духовного созревания человечества.
Чаще всего Акакий прятался под столом, за швейной машинкой, иногда залезал под телевизор или, на худой конец, забегал за кресло - и там надолго затихал: мочился или делал акакия. Вот когда нужно было держать ухо востро и быть настороже, потому что он начинал размазывать лужу ногой и рукой, а потом, встав на колени, пытался из нее попить либо лепил абстрактные статуэтки, прообразы будущих Галатей, измазавшись по уши. Если его уличали немедленно, он мялся, мычал, безропотно шел за мной или женой, брал тряпку и помогал вытирать испакощенное место. Если же момент был упущен, он наотрез отказывался признавать свою вину, утверждая, что все это наделал мифический "Ка-ка", а не он.
На улице обыкновенно он делал акакия, убегая далеко-далеко, стараясь оказаться вне поля родительского зрения. Прозевал момент - пеняй на себя: Акакий всячески отвлекал внимание, тыкал пальцем в сторону, показывая что-то, чего сам не видел, приносил загодя подобранные палочки или листочки, вручал шишку - словом, морочил тебя, как мог, оттягивая упреки и обвинения. *10
Жена, форсируя события, стала брать горшок с собой на гулянье. Битый час она гоняла за ребенком по всему парку, сто раз извлекая его из-за берез и елок и силой усаживая на горшок. Бесполезные усилия!
В конце концов мы с женой остановились на компромиссном варианте, на своей шкуре прочувствовав, что с его упрямством не совладать, а к восемнадцати годам, бог даст, он, как все люди, будет ходить в туалет. Поэтому мы чуть-чуть отпустили удила, и Акакий стал сам делать под кусток. Он долго выбирал место, примеривался, прежде чем сесть, устраивался, целеустремленно и сосредоточенно выжидал, производил одну порцию, требовал, чтобы ее накрыли листочком ("Накой!.. Накой!"), затем обходил куст, снова присаживался, доделывал начатое, внимательно следил, как я закапывал все это или забрасывал листьями; если под рукой оказывалась газета, он собственноручно прикрывал ею акакия. Только после всей этой длинной ритуальной церемонии, он удовлетворенно, с чувством исполненного долга, шел к оставленным машинкам, бросая прощальный взгляд на историческое место. Горшок он по-прежнему не любил и ходил в него в крайнем случае.
И вот - запор! "Только приучили к горшку -- и на тебе!.." - всплескивала руками жена. Она вновь кинулась за разъяснениями к медицинским справочникам: "С ним может быть все что угодно!" Она штудировала их два дня кряду, наконец диагноз был готов: "- Все совпадает: путь заражения фекально-оральный... Обязательна сезонность - теплое время года. У него или аскаридоз, или эшерихиоз, или трихоцефалез..." -- "Это что такое?" -- заинтересовался я. - "Трихоцефалез -- это волосоглав..." -- "Волосоглаз?" -- "Волосоглав! А могут быть и элементарные острицы... Они тоже вызывают запор..."
- Ну и отчего это?
- От тебя, конечно: ты за него хватался грязными руками, он сунул свои пальцы в рот -- вот тебе и инфекция...
- Ну а если он земли наелся?
- Я тебя еще раз -- последний -- прошу: будь внимательней: не чеши нос!
- Ладно.
Таким образом, перед женой вновь открылись необозримые горизонты для приложения бурной медицинской энергии. Для начала она стала кормить Акакия свеклой, огурцом, подсолнечным маслом -- никакого эффекта. Тогда же отправила меня на поиски вазелинового масла. В пятой по счету аптеке я обнаружил этот дефицитный препарат. Но он тоже не помог. Жена обзвонила все "Диеты", и лишь в одной, к счастью, еще не раскупили отруби, которые она стала добавлять Акакию в суп, кашу и компот. Он вообще перестал есть. Между тем запор продолжался.
Жена принялась делать ему точечный массаж живота и кишечника. Он хохотал, корчился, но акакия не делал. Пришлось пуститься на крайнее средство: вставлять ему в попку свечки. Он бегал от нас по всей квартире -- в результате свечка выпадала, и толку по-прежнему не прибавлялось.
Всех болезненней, по загадочным причинам, переживал запор внука отец жены. Заметно пересиливая свою неохоту общаться с нами, он каждый вечер угрюмо спрашивал: "Ну что, сходил он?!" Получая отрицательный ответ, отец морщил лоб, который сразу становился похож на печеное яблоко, и говорил:
- Угробите малого! Поставьте клизму! Целую неделю ведь не ходил: у него там все спеклось!
- Ему же больно! Он кричит. Представляешь: целую клизму в живот ребенку вылить!.. - верещала жена.
- Вы были маленькими: мы клизму ставили -- и ничего!
Спор кончался ничем. Отец, бормоча себе под нос неотчетливые ругательства, уходил. Жена выплескивала на меня накопившееся раздражение. Вечерами за стеной слышалось ворчание: отец делился с матерью наболевшим, обвинял нас в дурости и упрямстве.
2.
Подниматься с постели было неотвратимым злом, и, затолкав наспех постель в тумбочку, я поплелся в туалет. Он был занят -- у двери стояла клюка. Значит, там сидела бабка. В ожидании своей очереди я заглянул в полуоткрытую дверь родительской комнаты, где отец жены делал зарядку. Он сидел на коврике и энергично вращал туловищем, делая махи руками, сжимающими трехкилограммовые гантели. Каждый мах сопровождался шумным выдохом и стоном. Стоны усилились, когда он отложил гантели и начал забрасывать ноги за голову. Зрелище было ужасающее, так как вместо левой ноги из пестрых цветастых трусов торчал обрубок -- усохшая, обескровленная культя. Его мощное волосатое тело гудело от боли, а там, где кончается колено, как бы самопроизвольно шевелился, сгибаясь и разгибаясь, кусок усеченной плоти величиной с детский кулачок.