Страница 2 из 25
Эта история мне стала порядком надоедать. Тянулась она уже довольно долго. С того дня, как родился Акакий, мой сын. Конечно, мы назвали его по-другому, просто "делать акакия" для него было едва ли не первым и частым делом на свете. Мне казалось, что даже спит он реже, чем делает акакия или, на худой конец , опискина. В нем как-то органично совместились два небезызвестных героя русской литературы. *2
Вообще любовь к детям всегда представлялась мне понятием несколько абстрактным: поцелуи, умиление, материнская ласка и пр. - все это антураж, декоративная отделка акакия и опискина. Любить ребенка - значит быть соучастником его газов, соглядатаем его стула, соратником его пищеварения.
Акакий терпеть не мог делать акакия, возможно в силу природной брезгливости. Он визжал и бил ногами, вылезал из пеленок, кричал "ля!", злился, краснел; все лицо его становилось сплошным разинутым ртом. Жена живо интересовалась этим процессом и сочувственно помогала сыну, задорно твердя: "Какай , попа!" В этом отделении части от целого было что-то гиперболическое. Собравшись вместе, мы оба завороженно следили, как, подобно зубной пасте из тюбика, вылезает акакий. Это наполняло нас торжеством и гордостью. Однажды жена провела сравнительный анализ запаха акакия. Выяснилось, что по запаху он напоминает тухлые сардины. С тех пор жена, направляясь с ворохом испачканных пеленок в ванную, непременно оповещала, что несет "сардинки"
Ел Акакий чрезвычайно жадно и много. Он набрасывался на бутылку с "малюткой", пускал слюни, втягивал в себя пищу с воздухом, и создавалось впечатление, что он поминутно тяжко вздыхает, или это было похоже на возгласы женщины, обессилевшей от наслаждения. После еды наступало время благодушия. Он сидел важно, напоминая сову, сложив на животе руки; ни на кого не обращая внимания, погружался в себя и созерцал там некие глубины духа, неотделимые от наполненного желудка. С полным презрением к окружающему миру, который не имел никакого отношения к его чувству сытости, Акакий давил "сверчка", лениво причмокивая губами.
Я называл сына "физиологическим типом" , потому что его сознание поначалу пробуждалось только при поглощении пищи, а благодаря акакию и опискину он, не подозревая того, впервые испытывал страдания, постепенно становясь человеком.
Я ловил себя на том, что ревновал сына к чужим чертам лица, выискивал в нем малейшие черты сходства со мною, в наивном тщеславии желая, чтобы сын стал моим зеркалом. Поиск себя в другом, как это ни прискорбно, вероятно, и составляет родительскую, да и не только родительскую, любовь. Любовь - крайняя степень эгоцентризма.
Предметом моей законной гордости был невероятно длинный "этот вот" у сына. Мои нереализованные потенции я надеялся реализовать в сыне сполна. Гости, приходящие на смотрины, при виде него тыкали в то место и поздравляли нас. Жена любовно называла его "орешек". Он и вправду напоминал очень крупный грецкий орех. Одна родственница в порыве сентиментальной любви зацеловала Акакия. Вытянув губы вперед, она бормотала: "Ой, мы пупсики... мои золотые... холосынькие... Какие мы сладкие деточки... ой ты бозе мой..." и прочее. Она начала целовать его от груди и шла, не оставляя ни одного участка тела без поцелуя, все ниже и ниже. Судя по всему, сыну эту надоело: он напряг свой "этот вот" и равнодушно пустил по параболе опискина прямо в ротовое отверстие умиленной тетушки. Она долго ополаскивала рот теплой водой, запивала компотом, но потом все же утверждала, что детская моча полезна: с ее помощью выводятся камни из печени.
Радовали меня также его пятки *3 - полное повторение моих пяток. Жена называла их "утюжками" и любила почесывать. Она изучала мои пятки и пятки Акакия, удивлялась их мягкости, мяла, сравнивала со своими - узкими, изящными, но твердыми.
Эти маленькие родительские радости наталкивались на мрачное и упорное сопротивление домашних. Бабушка сразу невзлюбила жену, как только родился правнук. Объяснялось это тем, что жена, понервничав, растеряла все грудное молоко.
К бабушке приехала ее сестра, злобная сморщенная старушонка с мышиным хвостиком на затылке, и вдвоем они образовали мощный блок оппозиции против женщин, кормящих не грудью, а искусственными смесями. Они твердили в два голоса: "Грудное молоко - самое полезное. Кто грудью не кормит, у того дети болеют... их грыжа грызет!"
Дальше шел такой диалог:
- Ты когда Лешку от груди отучила?
- В восемь месяцев.
- А я сваво в год и три месяца. Хватает и хватает... Не знала, как отвадить... Всю грудь зубами обкусал. Старуха знакомая говорит: "А ты щетку обувную подложи! Щетка-то колется" Ну и перестал... слава Богу!.. Он у меня был красный, толстый. розовощекий... Вот материнское молоко что делает!
Дальше - больше. Разгорелась борьба за кухню. Бабушка кричала: "Раковину давай!" - в то время как я грел смесь для Акакия. Жена кричала: "У моего ребенка режим! Вынеси коляску на балкон. Что это они там половики мокрые развесили. Вся грязь ребенку в лицо". Минутное затишье. Бабушка с красными глазами: "Труд чужой не уважаешь! Мне восемьдесят лет! Я стираю, а ты мои тряпки в грязи валяешь! Бог накажет!" Папа скребет ногтем холодильник (временами в нем просыпалась любовь к порядку): "Всю кухню извазюкали! Пусть твоя лифчики в коридоре не разбрасывает. А то я их в мусоропровод выкину!"
3.
День исчезновения кота сперва был тихим, хмурым, с привычной утренней головной болью: помнится, объявили магнитную бурю. Родители были на даче, жена - в комнате. Я тер мочалкой грязную посуду и размышлял о снах.
Сны - посредники между Богом и человеком, тем миром и этим. Что доказывает существование Бога? Только сны. Мы не можем предсказать, что нам выпадет в жизни, а Бог может. Каким же образом? В снах. Ведь в них все вверх тормашками: время движется наоборот - от Бога к человеку. Со строгой логичностью Создатель ведет нас к пророчеству, заранее Ему известному, - и мы подпрыгиваем от ужаса, издаем потусторонний душераздирающий вопль - и просыпаемся. *4
Только что жена рассказывала мне свой сон. Будто бы стоит она в очереди на молочной кухне, и дают там не "Малютку", а щи и гречневую кашу в судках. Народ хватает. Доходит очередь до нее, а она не может вспомнить размер своего лифчика. Очередь волнуется, ругается: она всех задерживает. Выдавать ей ничего не хотят, пока не вспомнит. Наконец, сжалились - дали судки. Она бегом домой: опаздывает с кормлением. Потом вдруг вспоминает, что "гуленьки" щи не ест: ему еще рано. Смотрит - "гуленьки" на балконе. Увидел ее, ручки тянет, смеется... Она тоже смеется, кричит ему всякие ласковые слова. Вдруг он потянулся к ней - и полетел с восьмого этажа... А дальше какие-то коридоры, коридоры, и его везут на каталке - "гуленьки" то есть. Он почему-то уже большой, старый, с седыми усами, а ее это ничуть не удивляет. Она побежала за каталкой, а ей навстречу хирург, дорогу загородил: "Я вам ничего обещать не могу", - говорит. И тут "гуленьки" на каталке как захрипит - она испугалась за него... и проснулась. Это я, оказывается, храпел. Жена разбудила меня и вдруг выпалила без подготовки: "Если с "гуленьки" что-нибудь случится, я удавлюсь!.."
Кран захрипел и стал порциями выбрасывать ржавую воду в раковину. Бабушка наливала чай и вполголоса бормотала:
- Евреи - они все грязные... Это уж жизнью проверено... Мне твои родители говорили: "Не бери ее в дом!" Не послушалась!.. А теперь кота шприцом заколола... Что он ей сделал?! Чумичка она и есть чумичка...
В кухню, как вихрь, ворвалась жена (явно подслушивала в коридоре):
- Ты слышал, как меня оскорбляют! Это они меня взяли... Меня можно взять... как вещь!
Она плакала, я обнимал ее, но тщетно - никак не могла успокоиться. Бабушка отступила в коридор:
- Убила мово кота.
- Ах, так! - жена бросилась на бабушку (Я держал ее.).- Я теперь все скажу... Как вы меня встретили из роддома? Мне сидеть нельзя было, а я стирала!.. Звери вы! Звери!!!