"Семейные сны"

- Бабка! Уй-ди... уйди!

- Не бабка, а бабушка!

Акакий, однажды обнаружив, что слово "бабка" обижает ее, нещадно стал эксплуатировать это открытие.

- Баб-ка! Баб-ка!

- Я тебе покажу: "бабка"! - Она схватила Акакия за волосы и пару раз дернула.

Он подбежал к ней и стал щипать ее за руку, а потом - для верности - укусил. Она заголосила и, приподняв палку, шлепнула ему по попе свободной рукой.

- Говно! У нас в роду таких злых не было!

Акакий разрыдался, стал бить себя ладошками по лицу со словами: "Уйди, баба!.. Уйди!" - стараясь выпихнуть ее из комнаты, наконец, разбежался и, воспользовавшись тем, что она кряхтя приподнималась с колен, налетел на нее как ураган, чуть не опрокинув.

- А-а-а! Говнюк!

- Перестань орать на ребенка! - не вытерпев вступила жена.

Акакий бился в истерике, царапая себе лицо. На подмогу и для выяснения отношений выбежала мать. Я схватил молотящего воздух руками и ногами Акакия и унес его от греха.

- Давай вытрем слезки, - шептал я ему на ухо.

Он не унимался и ревел без передышки. Случайно его взгляд упал на чугунную статуэтку Ленина, задвинутую в глубь серванта.

- Дай!.. На-дай... Во тета! Катогить! (Потрогать)

Я посадил Акакия в кровать и, чтобы успокоить ребенка, достал Ленина и положил ему на колени. Он резко прекратил плач, с нежной заботливостью очистил бородку Ленина от паутины, похлопал по ней разлапистой ладошкой с возгласом: "Ба-а-да!", поскреб буквы у основания статуэтки. Там был выгравирован горделивый лозунг: "Возвеличена трудом!" Я вспомнил, что эту скульптуру подарили бабке за ударную работу к какому-то юбилею вождя. По крайней мере, так она однажды хвасталась.

- А тета?

- Это дедушка Ленин!

- Пахая?

- Почему плохой? Хороший: он заварил всю эту кашу...

- Бо-бо?

Ленин действительно был запечатлен в странной позе: он сидел в кресле, сильно наклонившись вперед, так что, казалось, будто он хочет встать, но никак не может: скрутил радикулит. Одной рукой он держится за спину, а другой - балансирует, по лицу его пробегает гримаса страдания, однако радикулит не отпускает.

- Бо-бо! - подтвердил я.

Акакий засунул руку под подушку, достал оттуда соску, поднес ее к Ленину и простодушно предложил: "Пососи!" Затем он привалил Ленина спиной к решетке кровати - лицом к себе, достал из-под подушки книжку про трех медведей, устроился поудобней, разложил книгу на коленях, чтобы почитать Ленину сказку.

- Тета-во-тета титай! - ткнул он в середину книжки.

Жена, расхристанная и ошалелая, ворвалась в комнату:

- Я ей все высказала. Нужно, чтобы и ты сказал, чтобы она не смела нецензурно ругаться при ребенке...

- Это разве нецензурно?

- А что ж - цензурно, что ли?

- Ну почему я?

- Ты же глава семьи!

- Ну и что я ей скажу?

- Запретишь сквернословить... Не хватает, чтобы он запомнил и повторял это мерзкое слово... на нашу шею!

- Совсем расстроим отношения...

- Зато больше уважать будут! Ты тогда ни слова своей любимой бабке не сказал... "Поддерживал" отношения! В результате мы здесь оказались... с двухмесячным ребенком... Больше года с "гуленьки" живем...

Жена оборвала речь, напряглась, сморщилась, прогнулась назад, открыла рот и, крутнувшись на одном месте, чихнула в сторону двери. Затем подбежала к стене и чихнула уже на нее. Сразу после чиханья она выхватила чистую пеленку, выдернув ее из груды белья, комом высившейся на кресле, и стремительно вытерла дверь снизу доверху несколько раз. В ответ на мой вопросительный взгляд жена пояснила: "Гуленьки ее все время трогает".

- Бо-бо? - Акакий, вместе со мной проследив все стадии чиханья, показывал на мой порезанный палец - неудачный опыт по распиливанию мороженой рыбы.

- Где? - Жена подскочила ко мне, нацепив очки.

- Вот смотри! - Я резко, не в силах больше сдерживать накопившегося раздражения, тряханул больным пальцем.

- Что ты мне палец в нос суешь?!

- Да отстань! Невыносимо уже! Сколько можно?!

- Ты дурак! Дурак!

- Да, я дурак, дурак!

- И тряпка к тому же! Не можешь себя держать в руках! Слушай лучше, что тебе умные люди скажут... Если не соображаешь... У тебя все губы в эрозии... А луковицу носа аж всю разнесло... Давай разведемся - и я не буду бояться за гуленьку... По крайней мере, буду спокойна за его здоровье!

- Давай действительно разведемся... Это уже ни в какие ворота...

- Неси заявление завтра...

- Несу!

Жена выбежала из комнаты, но через минуту вернулась, подскочив ко мне с протянутой рукой:

- Давай твой сопливый платок, размажем вот сейчас... ему сопли по лицу! У него высыпет сыпь на языке... и лице... А потом я буду его целовать, целовать, целовать! И на этом закончим! Давай платок! Давай!..

- Не надо глупостей!

-Титай! - Акакий как ни в чем не бывало покачивался у меня на коленях.

- Пойдем-ка лучше с тобой гулять... Пусть мама успокоится...

Я вынес Акакия в коридор. По нему как-то крадучись, в затылок друг к другу, синхронно, точно в фигурном катании, двигались отец с матерью. Отец пристегнул протез (который почти не скрипел), полностью оделся, в руках он держал совок и веник. Мать несла ведро с водой и швабру. Они отперли замки на входной двери, отворили ее. Резкий сквозняк ворвался вовнутрь: пропела дверь нашей комнаты, стукнув по стене. Захлопнулась кухонная дверь, так что задрожали стекла. Где-то в глубине брякнуло окно.

Жена, скрючившись на кресле, прижав к груди горшок, полностью отрешившись от внешнего мира, самозабвенно обижалась. Ее нос покраснел, лоб собрался в складочку, глаза сдвинулись к переносице, а нижняя губа распухла. Сквозняк застал ее врасплох, она вскочила, метнула на меня разъяренный взгляд, пробормотала: "Как же я тебя ненавижу!" - и захлопнула дверь.

Тем временем я застегнул Акакию босоножки и вышел вслед за родителями на лестничную клетку. Там лежал обглоданный, окровавленный, наполовину бесхвостый труп кота. Вокруг растеклась и засохла лужица крови. Отец сосредоточенно принялся заметать труп в совок. Я побежал по ступенькам вниз.

Вдруг до меня донеслись сдавленные звуки - я обернулся: едва отец пониже наклонился над трупом, как его тут же вырвало. К моему горлу тоже подступила тошнота, и я, прыгая через три ступеньки, выскочил на улицу.

- Бо-бо деда? -- спросил Акакий.

- Бо-бо, - ответил я.

- Кису ему жалко...

- Пачет?

- Плачет!

20.

После гулянья мы возвратились домой умиротворенные. Отворив дверь, мы увидели отца, согнувшегося в три погибели: его рвало. Весь коридор был облеван. Мать ползала за отцом с тряпкой. А кругом стоял тяжелый запах разложившегося съестного.

Отец поскакал на костылях в ванную. Спустя минуту он досадливо затянул оттуда: "Люба, я ж на одной ноге стою!" Мать задергалась, засуетилась, швырнула тряпку, бросилась на голос. Сейчас будет его обмывать! Всегда она добросовестно мыла его тело по четвергам и субботам. Но сегодня незапланированная баня!

Дверь бабкиной комнаты чуть-чуть отъехала от стены, она на секунду высунула нос наружу и тут же задвинула дверь. Я, высоко задирая ноги, перебрался через прихожую, отнес Акакия в нашу комнату, где жена стала его кормить.

После недолгой возни родители отбыли к врачу - "к Изе в кооператив, рентген делать", как объяснила мама. Акакий заснул. Жена отправилась на кухню готовить. Я наконец был предоставлен самому себе. Жена стучала в коридоре кастрюлями, доставая обед из холодильника. Вновь заскрежетала бабкина дверь, быстрое шарканье, и вслед за этим с кухни раздался внушительный голос старушки:

- Ты знаешь, как они меня ненавидят... Я же тоже человек... Я ведь человек! У меня одна мысль: уйти из жизни... Я никому не нужна... Люба органически меня не переваривает...

- Ну почему? Ты же ведь тоже ее не очень любишь...

- Я хотела броситься из окна... Но это ж позор! Позор для них.