Стая

В голове Гюды сказка обрастала подробностями, переставала казаться несбыточной. Внутри зашевелилась тревожная надежда — а если на самом деле в усадьбе в Хейдмерке ее ждет посланный отцом человек? А вдруг он правда отвезет ее домой? Но тогда … Дальше думать не хотелось. Иначе пришлось бы поверить в смерть Избора, а Гюда желала подольше помнить его живым — улыбчивым, сильным, румяным и подвижным, будто угорь.

— Давай спать, — сказала княжна Финну, чтоб перебить собственные думы. Не дожидаясь ответа, легла на бок, закрылась полой полушубка, закрыла глаза. В темноте появилось тонкое лицо с почти прозрачной кожей и рысьими глазами.

— Я умру тут… — шевельнулись губы видения и округлились, утопая в настигающем княжну сне. — Скажи Бьерну…

Она не сказала. Бьерн поразил Гюду, и, едва увидев урманина за пиршественным столом, княжна забыла все, что рассказывал о нем старый Финн. Каким-то неведомым чутьем Гюда поняла — это тот, кто пришел за ней. Шагнула к нему, сняла шапку с головы, отерла рукавицей застывшее на морозе лицо;

— Бьерн?

Он удивленно взглянул на нее…

— Этих людей я поймал возле лагеря, конунг. — Княжну подтолкнули, и она еще раз шагнула вперед, но не к Черному конунгу, восседавшему на высокой лавке, а к Бьерну, который равнодушно рассматривал ее, отбросив за спину темные косицы волос.

«Он. Он. Он», — билось в висках у княжны, и из-за этого монотонного стука она едва различала слова приведшего ее дозорного.

— Это сбежавшие рабы… — Глухой рык конунга вывел княжну из оцепенения, заставил встрепенуться.

В пути, пока подходили к усадьбе, она много думала. Советовалась о своих думах со старым лекарем и вновь думала. Она почти наизусть выучила слова, которые собиралась сказать Черному конунгу.

— Я дочь князя Альдоги, — произнесла Гюда. Попыталась непривычно величаво кивнуть на притихшего Финна, — Старик вел меня к Бьерну, сыну Горма.

— Гюда?

Из-за пиршественного стола, откуда-то с уходящей в полутьму лавки поднялась невысокая щуплая фигура, приблизилась, обрела знакомые черты.

— Латья? — поразилась Гюда.

Он вглядывался, пытаясь признать княжну. Щурился карими быстрыми глазами, вытягивал шею, рассматривая изменившееся под гнетом времени и рабства лицо Гюды.

Княжна тоже с трудом узнавала Латыо — она помнила дружинника крепким, веселым, вечным болтуном и балагуром в распоясанной рубахе и широких портах до щиколоток. Но здесь пред ней стоял обычный урманин — бородатый, сердитый, с заплетенными у висков в косы волосами, в меховой безрукавке, штанах, перевитых на ляжках кожаными гайтанами[185], и в меховых сапогах, достающих почти до колена. Узнаваемыми остались лишь глаза да улыбка, сморщившая лицо воина и мигом превратившая его в прежнего весельчака Латью. Не удержавшись, дружинник облапил Гюду за плечи, затем, вспомнив, кто она, — склонился, потом увидел рабский ошейник и растерянно огляделся. Бросился к Бьерну:

— Это княжна!

— Сядь, Латья, — грозный рык Черного конунга усадил дружинника обратно на лавку.

Множество пытливых чужих глаз изучали княжну. Факельный свет озарял лица — разные, от еще безусых и безбородых до уже съежившихся от старости и изрезанных шрамами.

— Ты — дочь князя Альдоги? — Черный конунг вытянул руку над столом, поманил Гюду к себе. Путаясь в оттаявшем и оттого мокром подоле, княжна приблизилась.

За время, проведенное в рабстве, она научилась, как следует рабыне приветствовать конунга. Подойдя, низко склонилась перед Черным, потом медленно, перебарывая нежелание, опустилась на колени. За ее спиной зашептались воины — кто-то одобрял ее, кто-то презрительно фыркал.

— Твой брат недавно ушел в Вальхаллу. Он был храбрым воином.

— Я слышала об этом, конунг, — Гюда предпочитала смотреть в пол. Так Хальфдан не мог видеть ее лица, не мог уловить ее боли или слабости.

— Орм Белоголовый, твой херсир, тоже оставил нас ради пиров с валькириями, — испытующе произнес Черный.

— Я слышала и об этом, конунг…

Около коленей Гюды расползалось темное пятно — стекающая с одежды вода быстро впитывалась в доски пола, оставляя после себя лишь округлый влажный след.

— У Орма не было живых детей или родичей, поэтому отныне ты принадлежишь мне, — решил Черный.

— Это не так, конунг, — заученно выпалила Гюда. О возможном наказании за наглость перечить конунгу она старалась не думать.

— Не так? — Он не рассердился, лишь сделал вид, будто удивлен.

— Нет. У меня другой херсир.

— Ты говоришь глупости, рабыня! — Упрямство рабыни стало раздражать Хальфдана.

— Я говорю правду. Мой херсир — Хаки Берсерк. Он убил Сигурда Оленя и его жену Тюррни, разорил его усадьбу и забрал меня. Я — его рабыня.

Освободившись от тяжелого тела Хальфдана, скамья радостно скрипнула.

— Хаки осмелился убить конунга?!

— Да. — Гюда поняла, что зацепила нужную жилку, и теперь тянула за нее, надеясь на чудо, — Нынче Хаки Берсерк хочет жениться на его дочери Рагнхильд и стать воспитателем его сына Гутхорма.

— Он хочет жениться на Рагнхильд?! — взревел Черный. С размаха грохнул кулаком по столу. Блюда подскочили, задребезжали. — Он, лесной звереныш без роду и имени, жаждет породниться с Ингилингами![186] Не бывать такому!

Вокруг зашумели — здесь мало кому нравился Хаки Берсерк. Вернее, каждый судил примерно так — почему Хаки можно, а мне — нет? Если мне нельзя стать родичем Ингилингов, то и Хаки — нельзя!

— Я, Хальфдан Черный, сын Гудреда и Асы, конунг половины Вестфольда, Согна, Раумарики, Хейдмерка, Ланда, Хадаланда и Тотна, объявляю Хаки Берсерка ниддингом! Ярлы и бонды, собравшиеся здесь, вы принимаете мои слова?

Позади Гюды послышался шорох. Отведя взгляд от влажного пятна на полу, Гюда углядела несколько приблизившихся к конунгу теней. Нестройные голоса подтвердили:

— Да, конунг. Хаки Берсерк будет объявлен ниддингом…

— Ты знаешь, где прячется Берсерк?

Гюда не сразу поняла, что конунг обращался к ней. Лишь когда кто-то, кажется неслышно подобравшийся сзади Латья, легко коснулся ее плеча, сообразила, ответила:

— Да, конунг. Я и приведший меня человек знаем это место. Но мы будем молчать.

И, не позволяя конунгу разразиться гневной речью, пояснила:

— Ты сам назвал нас рабами. Мы — рабы Хаки Берсерка. Хорошие рабы не предают своих хозяев. Я была плохой дочерью князя, а Финн — плохим лекарем. Позволь нам остаться хотя бы хорошими рабами.

В наступившей после ее слов тишине кто-то негромко и устало засмеялся. Обернувшись, Гюда увидела желтоглазого Харека. Волк стоял возле воткнутого в земляной пол у входа факела, скалился в улыбке. Его руки поднялись, встретившись взглядом с Гюдой, он несколько раз одобрительно, почти бесшумно хлопнул ладонями.

— Чтоб свершить свой суд над ниддингом, тебе придется освободить их, — сказал кто-то еще.

Взгляд Гюды метнулся к говорящему. Бьерн так и не поднялся из-за стола. Он даже не смотрел на конунга, уставившись в блюдо перед собой и угрюмо ковыряя его ножом. Потом оторвался от блюда, столкнулся взглядом с княжной.

Гюда задохнулась от пронзившего ее чувства. Будто кто-то неведомый, сама Доля вылепили Бьерна из ее девичьих снов, из ее тайных чаяний, из надежд и слез и свели его с княжной тут, далеко от дома, в чужих землях…

Вокруг шумели урмане, переговаривались. Советовали то конунгу, то друг другу, как следует поступить. О еде запамятовали все. Наконец Черный принял решение:

— Я не стану освобождать чужих рабов, к тому же беглых. Это не по закону. Но когда Хаки умрет или когда тинг прилюдно признает его ниддингом, его имущество по закону перейдет ко мне, как к конунгу этих земель. Я обещаю, что, когда это случится, я освобожу рабов Хаки!

Из-за Бьерна княжна никак не могла сосредоточиться, ошалелые мысли метались стайкой спугнутых мальков, не желали останавливаться.

185

Кожаные ремешки, веревки.

186

Ингилинги — знатный скандинавский род, имеющий божественное происхождение. Почти все конунги Дании, Швеции и Норвегии принадлежали к роду Ингилингов.