Страница 28 из 30
В ту пору я был главным редактором совсем еще молодой газеты "День". Это была оппозиционная газета по отношению к Горбачеву, мы аккумулировали все энергии угасающего советского строя. В тот период ко мне в редакцию приезжало множество иностранных политических экспертов. Среди таковых были и разведчики. Один раз ко мне в редакцию пришел человек из "Рэнд Корпорейшен" — рыжий немолодой американец, очень любезный, со вставными голубоватыми зубами. Он увидел у меня на столе чертеж. На нем был один кружок, в нем фамилия Горбачев, рядом кружок, в нем фамилия Ельцин. На Горбачева выходят стрелки и линии, связывающие Горбачева со всеми институтами государственной власти. Между Ельциным и Горбачевым конфронтационные вилки. Он спрашивает: "Что это у вас?" Я поделился своими мыслями. Каким образом все эти полномочия, выходящие на Горбачева, могут быть переданы Ельцину. Мне кажется, это могло бы произойти, если бы на какое-то время Горбачев был бы устранен, превратился бы в фантом. Тогда эти все нити, связи повисли бы, а после — как пиявки, прилепились бы к Ельцину. Американец выдрал у меня из рук, как добычу, этот кусок бумаги и умчался. Тогда я понял, что близок к разрешению какой-то огромной назревающей конспирологической загадки.
В те месяцы я сблизился с Олегом Баклановым, министром, курирующим ракетную промышленностью, ядерную энергетику. К тому времени он стал секретарем ЦК и заместителем Горбачева по проблемам государственной безопасности. Знакомство произошло так: я набрал его телефон и выразил желание сделать с ним интервью. Вместо обычного вельможного партийного ответа я был немедленно приглашен на встречу к нему в кабинет. Я сделал с ним интересную беседу, посвященную оборонной проблематике.
После этого Олег Дмитриевич стал брать меня в очень интересные поездки по стране — на заводы, на полигоны, в закрытые промышленные и научные центры. Когда я ездил с ним, я чувствовал, что что-то назревает. Я слышал, как он переговаривается со своими коллегами: Болдиным, Пуго, Язовым, Крючковым. По этим отрывочным разговорам я понимал, что рядом со мной скатывается какой-то таинственный клубок…
ОДНАЖДЫ КО МНЕ в газету пришел Геннадий Андреевич Зюганов, в ту пору он был высокопоставленным сотрудником идеологического отдела ЦК. Мы с ним были едва знакомы. Он обратился ко мне с удивительной просьбой — написать воззвание к народу через голову Горбачева. Это было небывалое действо, по существу, партийный бунт. Я написал это обращение, вошедшее в историю как "Слово к народу". В этом манифесте мы обращались к нации, демонстрировали высшую тревогу за судьбу страны, говорили о мощном антигосударственном заговоре и готовили народ к обороне, предлагали чуть ли не создавать комитеты в защиту страны и так далее. Это был невероятно сильный акт, который страшно встревожил ельцинские круги. Ельцин на всю страну назвал "Слово к народу" плачем Ярославны, а его вице-президент Руцкой сказал, что за этот документ полагается 12 лет тюрьмы. Под этим манифестом подписалось 12 человек. Среди подписавших были Юрий Бондарев, Валентин Распутин, Валентин Варенников, и ваш покорный слуга. Текст подписал Борис Громов, нынешний губернатор Московской области, и Людмила Зыкина. После того, как ГКЧП потерпел поражение, а это письмо трактовалось как манифест ГКЧП, Громов и Зыкина задним числом трусливо сняли свои подписи, за что и получили место в ельцинской России. Этот документ, несомненно, был симптомом.
Олег Бакланов пригласил меня отправиться на Новую Землю в Заполярье. Туда на самолете отправилась большая группа, включающая Начальника Генштаба Вооруженных сил СССР, Главкома ВМФ. Они исследовали возможности северного полигона для испытаний, потому что полигон в Семипалатинске был под угрозой закрытия. Я не забуду эту поездку, когда мы с Баклановым стояли на берегу океана. Бакланов очень тонко чувствующий человек. Он пребывал тогда в тихой печали. Мы стояли на берегу океана, и к нашим ногам прибило доску. Казалось, что это доска утонувшего корабля. Я ее все время отталкивал, а ее все время прибивало снова. Это была скрижаль нашего будущего поражения. Заявление ГКЧП застало меня врасплох. Я пребывал целый день в эйфории. Мне казалось, что свершилось то, к чему я готовил себя. Перестройка будет свернута, распад страны будет остановлен, ужасный союзный договор будет перечеркнут. В ГКЧП входили люди, с которыми я был знаком. Я думал, что они меня возьмут в свой пул в качестве специалиста по информационным войнам, которого им явно не хватало.
ВОЗРАДОВАЛСЯ НЕ ТОЛЬКО Я. Масса людей, ненавидящих перестройку и Горбачева, стали появляться передо мной. Они выглядели помолодевшими, румяными. Некоторые пришли ко мне в редакцию в орденах, как на праздник. Предлагали через меня свои услуги новой власти. Я только потом понял, что случившийся фальстарт всех их выявил. Этих людей потом прихлопнули, объявили путчистами, выкинули из государственных структур.
На второй день ГКЧП, под вечер, три москвича при попытке остановить движения боевых машин пехоты, попали под гусеницы, их перемололо. Это послужило сигналом — армия выкатилась из Москвы. Она выкатилась так, как будто ее изгоняли нетопыри. Так уходила, видимо, из Москвы армия Кутузова в 1812 году, оставляя Москву на разорение французам. Узнав, что войска ушли, я испытал ощущение гигантской ямы, пустоты, в которой испепелялась целая эпоха. В этой яме испепелялись революция, война, великие стройки, великая культура, все мои упования и иллюзии. Взамен этой пустоты вдруг в Москву ворвались демоны.
Было ощущение, что с каких-то старых колоколен, закрытых чердаков, из закопанных сундуков вырвались страшные силы, которые набросились на все, что связано было с Советским Союзом. Я, как редактор газеты, поддержавшей ГКЧП, понимал, что эти демоны, которые расклевывают красную державу, расклевывают и меня. Я физически чувствовал воздействие на себе этих сил. Наверное, это был социальный страх или что-то вроде того. Русский XX век — это век непрерывных убийств, потерь. В каждом человеке жила эта молекула страха, молекула смерти. После приступа этого чувства можно было идти сдаваться, как и делали многие. Газета "Правда" после того, как прилетели нетопыри и стали сеять семена страха, она же скинула со своей первой страницы ордена. Они не хотели подставляться, подвергаться удару. Огромное количество людей убежало из моей газеты, боясь репрессий. У меня встал выбор — что делать? Я считаю, что один из важных периодов в моей жизни — созревание чувства отпора. Я не хотел сдаваться мерзавцам. Александр Яковлев вопил по радио, что газета "День" — это лаборатория путча, что Проханов принадлежит к политической шпане, даже на улицах, говорят, кто-то вопил: "Проханова на фонарь". Я понял, что если сейчас сдамся, я перестаю быть личностью. Когда ко мне пришел корреспондент из "Комсомольской правды", чтобы увидеть мое поражение, услышать от меня слова оправдания, я крикнул ему тогда: "Будь проклята ваша свобода!" Под этим заголовком в "Комсомольской правде" вышло интервью со мной. Еще пришел ко мне телевизионный журналист и спросил: "Как вы относитесь к этим погибшим мальчикам?" Я сказал, что если целостность державы, благосостояние миллионов людей, угроза пролития океана крови требует умерщвления этих трех, я за это умерщвление. Это было чудовищно с точки зрения тогдашних тенденций. Я преодолел в себе этот страх и до сих пор думаю, что остался личностью только потому, что это мне удалось.
БЫЛ ОДИН МОМЕНТ, который я называю началом патриотической оппозиции. Он не зафиксирован в летописи наших лет. Это так называемая осада Союза писателей России. В ту пору Союз возглавлял Юрий Васильевич Бондарев. На этот союз кинулась эта орда либеральных писателей, возглавляемых Евтушенко. Они хотели наш патриотический Союз, который духовно поддержал ГКЧП, захватить и приватизировать. Нас хотели сломать, над нами решили надругаться. Я не забуду, как русские писатели и представители Славянского конгресса забаррикадировались в этом доме и три дня держали осаду. К нам пытался проникнуть префект Музыкантский, к нам приходили зловещие эмиссары новой власти. Мы — писатели, священники и поэты — засели в этом доме с колоннами. Это была наша Брестская крепость. Пусть это звучит слишком громко, но когда по улицам двигались многотысячные колонны демократов, когда клеймили все советское, сносили памятники и выискивали жертв, — мы сопротивлялись, поддерживали друг в друге волю к борьбе. Мы выстояли, а они отступили. Вот этот шаг положил начало духовной оппозиции. Оппозиция родилась не в партии, которая сдалась, не в армии, которая трусливо бежала, и не на Лубянке, которая оцепенела. Все были поражены животным страхом. Писатели выдержали удар. Писатели все-таки в большей степени связаны с небесами, они в глубине души бессмертны и бесстрашны.