Страница 29 из 31
Ворона — пустая птица,
Не птица, а Божий вздор.
Три дня на него косится,
Три дня он глядит в упор.
Глядят друг на друга в мокредь,
Глядят друг на друга в дым.
А кто кого пересмотрит,
То мы ещё поглядим.
"Мы ещё поглядим!" — со значением говорит на прощание слушателям мудрый поэт, и они понимают всю многозначность этого заявления, и благодарны за то, что он так по-свойски, простыми словами согрел им души в промозглой мокреди, нависшей над русской землёй. К нему спешат по проходу, чтоб поднести цветы, взять автограф, что-то сказать, просто пожать надёжную, крепкую руку. Юрий Поликарпович всем отвечает, но долгий обряд почитания ему явно в тягость: скорее бы за кулисы, и дальше — туда, где можно курить...
В заключение этой главки хочу возвратиться к досужим мнениям "знатоков" о некоем "высокомерии", чуть ли не "спеси" поэта, и позволю себе изложить один эпизод. Да, Кузнецов нередко при встречах казался смотрящим куда-то поверх тебя — но таков уж был его рост, да и осанка не знала сутулости и согбенности, и голову он всегда держал прямо, из-за чего с ним было сложно встретиться взглядом, что и порождало известный комплекс у кого-то из литераторов. Но однажды мы повстречались с ним утром в дачном лесу, и так уж случилось, что я спускался с пригорка, а он на него всходил — поэтому оба мы, поздоровавшись и обменявшись привычными фразами о погоде да о литфонде, задравшем цену аренды, невольно какое-то краткое время смотрели прямо в глаза друг другу. Может быть — даже в первый раз в жизни, но точно — в последний, как это, к величайшей горести, оказалось… И тут я увидел воочию: сколько же грусти, усталости, сколько невысказанного, глубокого, обращённого к встречному света было в его открытом и чистом взоре! Потрясённый, я пошёл дальше среди берёзок и елей, и думал о том — да простят ревнители веры — что таким же вот взором смотрят на нас со старинных икон бессмертные русские святые…
ТАТЬЯНА ГЛУШКОВА бывала у нас в редакции так же часто, как часто из-под её пера выходили циклы великолепных новых стихов, острая полемическая статья, глубокая литературоведческая работа. Когда она приходила, весь наш летящий, взмыленный ритм подготовки номера обретал вдруг не свойственные ему спокойствие, вдумчивость и неспешность. То есть, нам как-то незримо передавались от нашей желанной, любимой, но строгой в работе гостьи её серьёзность в вычитке гранок и вёрстки, абсолютная нетерпимость к любой ошибке в наборе, включая пусть самый мелкий знак препинания, её незыблемая дотошность в подборе шрифтов для текста и заголовка. Дежурившие по номеру даже порою нервничали — но она всегда добивалась того, что было необходимо. А ведь как ей самой это всё непросто давалось — с её тяжёлым, неизлечимым недугом… Но слово — считала она — главнее всего. А оно было у Глушковой точным, прозрачным, то щемящим и нежным, то следом — жёстким, как приговор:
Всё так же своды безмятежно-сини.
Сентябрь. Креста Господня торжество.
Но был весь мир провинцией России,
Теперь она — провинция его…
Татьяна Михайловна часто болела, мучилась то по разным больницам, то дома, в Архангельском переулке, где мы навещали её в крохотной, переполненной книгами и картинами однокомнатной квартирке писательского дома советской поры. Привозили редакционные и литературные новости, какие-то гостинцы, газеты и гонорар за последние публикации — конечно, довольно скромный, поэтому с непременной добавкой от главного редактора. Александр Андреевич и машину ей посылал по первой же просьбе, когда она снова должна была проходить курс лечения. А как только здоровье чуть-чуть возвращалось, и Глушкова вдруг узнавала о проведении очередного вечера "Дня" или "Завтра" — тут уж совсем она распрямлялась, милая наша муза. Собирала все силы и волю, и выходила на сцену: побледневшая — но не сломленная, опечаленная — но красивая. Такой же была и её поэзия той поры:
Когда не стало Родины моей,
Я ничего об этом не слыхала:
Так, Богом бережённая, хворала! –
Что не было мне горше и больней…
Когда не стало Родины моей,
В ворота ада я тогда стучала:
Возьми меня!.. А только бы восстала
Страна моя из немощи своей!
Её мягкий голос слушали, затаив дыхание и сдерживая слёзы, а то и не пряча их, ибо сама она в эти минуты была олицетворением той земли, на чью долю вдруг выпали тяжкие, горькие испытания — выпали, но не смяли ни дух, ни надежду. Она была истинным голосом русской доли, хотя уже много лет эта роль, эта миссия, это выстраданное право приписывались — как "литературными кругами", так и российской властью — совсем другим, далёким и от неё, и от русской беды, её жеманным коллегам. Их всё показывали по ТВ, хвалили и награждали высокими премиями, а они милостиво поводили плечами, но… ничего уже не создавали многие годы, живя былой славой, которую, кстати, дала им когда-то совсем другая, теперь не любимая ими власть. Татьяна Михайловна смотрела на это спокойно, привычно работала, жила заботой народа, и уж конечно, никаких знаков внимания от "демвластей" не ждала — да и не приняла бы. Потому и писала, потому и читала с подмостков всё тех же незабываемых вечеров:
Уже повымерло людей –
как в тую голодуху…
И сколь ни выбрано властей –
проруха на старуху!
…Но вдруг случится и такой
неодолимый случай:
Господь пождёт, взмахнёт рукой –
склубимся гневной тучей!
И, разом на ногу легки, –
сполошная година! —