Страница 26 из 42
— Меня-то чего стесняться, я тебе не конкурент. То, чего я не знаю в искусстве, составило бы целый… — Мешковина взлетела вверх, и он неожиданно умолк.
Кори все молчал, и Фергюсон повернул голову.
— Ого, если у тебя так перехватывает дыхание даже от незаконченной картины, — с надеждой начал автор, — то представь, что будет, когда я доведу ее до конца.
— Да не в этом дело, я пытаюсь вспомнить. В лице этой девушки есть что-то смутно мне знакомое.
— О, разумеется, я этого и ожидал, — сухо бросил Фергюсон. — Только телефончик ее ты от меня не дождешься, пока не закончу картину, если ты об этом.
— Да нет, я о другом. Меня будто током ударило, когда я приподнял мешковину. Вспыхнуло — и тут же погасло. Знаешь, как бывает, слово вертится на языке, а выговорить его никак не можешь. Где же, черт возьми, видел я эти холодные как лед глаза и эти теплые, будто приглашающие к поцелую губы? Как ее зовут?
— Кристин Белл.
— Именно ее, во всяком случае, я не знаю. А раньше она у тебя работала? Может, я видел ее на одной Из твоих обложек?
— Нет, она совершенно новенькая. Я только еще ее выезжаю, так что ты ее не видел.
— В глазах и в губах много знакомого, это-то и дразнит мою память. В абрисе головы, в прическе, волосах, например, знакомого почти ничего нет, и это мешает мне определить, где я мог ее видеть. Черт побери, Ферг, я знаю, что уже где-то видел эту девушку!
Фергюсон снова накинул мешковину на полотно — так ревнивая квочка охраняет своего цыпленка. Они отошли от мольберта.
Однако Кори вернулся к этой теме позже, перед уходом, как будто только эта девушка и занимала его мысли все это время:
— Я теперь ни за что не засну, пока не выясню.
Он вышел, уже из двери бросая встревоженные взгляды на покрытый мешковиной мольберт.
Она брезгливо поморщилась, когда Фергюсон вставил стрелу в лук и вложил заряженное оружие ей в руки.
— Как ужасно получилось вчера, правда, когда стрела выскользнула у меня из пальцев? Мне теперь даже противно за нее браться.
Он добродушно засмеялся:
— Ужасного-то ничего не произошло, хотя могло бы, окажись моя шея на своем обычном месте на пару дюймов дальше, где еще была секундой раньше! Меня спасло то, что как раз в этот момент мне пришлось наклониться к холсту, чтобы сосредоточиться на детали, которую я отшлифовывал. Я буквально почувствовал, как воздух у меня над затылком дрогнул, и вдруг вижу — стрела раскачивается в оконной раме, прямо у меня над головой.
— Но ведь она могла убить вас? — испуганно сокрушалась девушка, широко раскрыв глаза.
— Если бы она попала куда надо — в яремную вену или в сердце, — тогда, наверное, да. Ну а раз не попала, к чему тревожиться?
— А может, мне лучше взять стрелу с каким-нибудь предохранителем на конце?
— Нет-нет, если я не реалист, я — ничто: у меня не получится вообще ничего, если я сфальшивлю даже в таком пустяке, как наконечник стрелы. Хватит вам нервничать. Выстрел был совершенно непроизвольный. Весьма вероятно, вы неосознанно натягивали тетиву все сильнее и сильнее, по мере того как напряжение при позировании возрастало, а затем, даже не отдавая себе в этом отчета, позволили мышцам расслабиться, и эта чертова стрела вырвалась! Просто помните: не надо оттягивать ее слишком далеко назад. Главное, чтобы тетива не была вялой, а образовывала прямую линию с выемкой в основании стрелы: вот и все, что от вас требуется.
Когда они прервали работу и пачка сигарет перелетела из рук в руки — так гимнасты обмениваются полотенцем для рук, — она заметила:
— Странно, что вы стали художником.
— Почему странно?
— О художниках всегда думаешь как о людях мягких, добрых. По крайней мере, я так думала, вплоть до этого момента.
— А я есть мягкий и добрый. С чего это вы взяли, что нет?
Она пробормотала почти беззвучно — он едва расслышал:
— Сейчас-то, может, вы такой. Но ведь не всегда же вы были тихоней.
И позже, когда девушка вернулась на подиум, натянув лук, она спросила:
— Фергюсон, вы многим дарите счастье. А вы кому-нибудь принесли… смерть?
Кисть так и застыла в воздухе, но он не обернулся и не взглянул на девушку. Художник неотрывно смотрел прямо перед собой, будто проникая взглядом в прошлое.
— Да, принес, — приглушенным голосом ответил он. Его голова была потуплена. Затем он выпрямился и продолжал наносить краски отрывистыми мазками. — Не разговаривайте со мной, когда я работаю, — спокойно напомнил он ей.
После этого она уже с ним не разговаривала. В студии царили безмолвие и покой. Двигались лишь две вещи: длинная тонкая ручка кисти в его проворных пальцах и оттягиваемый назад стальной наконечник стрелы, который медленно скользил по направляющей до пика наибольшего натяжения, какое только позволяла тетива. Да еще двигалась тень, заигравшая у локтевого сгиба левой руки, когда тело сжалось и все мышцы напряглись. Лишь эти три вещи нарушали сверхзаряженную тишину в студии.
И вдруг на дверь студии обрушился град веселых ударов, раздались громкие голоса:
— Давай, Ферг, открывай! Время общения, сам знаешь!
Наконечник стрелы незаметно заскользил назад, напряжение тетивы постепенно ослабевало. Девушка так вздохнула, что Фергюсон повернулся и спросил:
— Что, тяжеловато?
Девушка пожала плечами, одарив его туманной улыбкой:
— Разумеется, и все же… жаль, что мы сегодня не смогли покончить с этим.
Ей еще сроду не приходилось одеваться в таких кошмарных условиях. Случайно обнаружив, что за ширмой натурщица, гости, желая подразнить ее, каждые две-три минуты пытались к ней вломиться. Даже Фергюсон присоединил свой голос к этому добродушному гаму:
— Выходите, Диана, не стесняйтесь — вы среди друзей.
Когда она преодолела критический момент перехода от леопардовой юбки к наготе, а затем и к собственному нижнему белью, худшее осталось позади.
Судя по звукам, раздававшимся в студии, вторжение это было явно не кратковременным. Похоже, что это одна из тех лавин, которая, по мере того как катится, обрастает все большим числом людей. Веселье грозило перерасти во всенощную попойку. Входную дверь уже дважды брали штурмом, и в общий хор вливались все новые голоса:
— Ах вон вы где! А я пошел искать вас у Марио, а когда вас там не оказалось…
Один раз она услышала, как Фергюсон кричит в телефонную трубку, пытаясь перекрыть всеобщий гвалт:
— Алло, Тони? Пришлите мне в ателье несколько одногаллоновых кувшинов испанского красного. Опять этот ежемесячный ураган докатился до меня. Да, вы знаете какой.
Раздались протестующие выкрики:
— Нет, сколько этот человек на одной рекламе зашибает, а от нас хочет отделаться каким-то там красненьким, да еще испанским!
— Шампанского! Шампанского! Шампанского! А не то все разойдемся по домам!
— Ну и катитесь на все четыре стороны!
— Ах так! Никуда мы не пойдем! Что, съел?
Одевшись, она неуверенно провела рукой по лицу, огляделась. Выбраться отсюда можно было только через студию. Девушка повернулась и выглянула. Их там уже набилось что пчел — так, во всяком случае, казалось, поскольку гости пребывали в постоянном движении. Один притащил с собой какой-то струнный инструмент — механическая музыка богеме, очевидно, была не нужна — и бодро, пусть и не очень умело, наяривал на нем. На подиуме для натурщиц танцевала какая-то девица.
Девушка выждала и, когда на пути от ее раздевалки до входной двери оказалось поменьше народу, легко скользнула, срезая угол огромной залы, и попыталась незаметно или хотя бы без лишних вопросов выйти.
Это была попытка, заранее обреченная на провал. Кто-то крикнул:
— Смотрите, Диана!
Будто сговорившись, все бросились к ней, и ее закружило как в вихре. Они были совершенно свободны от каких-либо условностей:
— Какая красивая! Нет, вы только посмотрите, какова красотка!
— И дрожит, как перепуганная газель! Ах, Соня, ну почему ты уже больше не дрожишь так для меня?