Консул

— Ты сумеешь молчать?

— Да, — твердо ответил Ваня. — Я буду хранить это в тайне.

— А если попадешься с листовками и тебя будут допрашивать и будут бить, ты не выдашь товарищей?

— Нет. Я буду так же тверд, как сам Антикайнен. Клянусь!

Эйно и Свен пожали Ване руку.

Сердце Вани бешено колотилось в груди. Лишь бы ему поверили!

Доверие товарищей, как дорого оно! И он этого доверия хотел лишить Эйно. Страшно подумать.

— А ты меня простил? — спросил тихо Ваня.

— За что? — удивился Эйно.

— За то, что я плохо подумал о тебе.

Эйно взъерошил волосы на голове.

— Мы долго изучали друг друга. Я рад, что поняли. Поверили друг другу. Итак, начнем… Пиши: "Свободу Антикайнену".

Ваня старательно вывел крупно: "Вапа Антикайнену".

Эйно нахмурился:

— Ты сделал в двух словах две, даже три ошибки. Две грамматических и крупную политическую.

Ваня недоумевал.

— Ты написал "Удочку Антикайнену". А мы требуем свободы. "Удочка" пишется "вапа", а "свобода" — "вапаа". Ты поставил на конце русское "у". Это политическая ошибка. Ты пишешь по-фински, а думаешь по-русски. Газетчики сорвут такую листовку, сфотографируют, напечатают в газетах и будут утверждать, что эти листовки писались в Советском Союзе, а не в Финляндии. Что писали их русские. Ни один финн не напишет на конце "у". Будут кричать, что свободу Тойво требуют русские, а не финны.

У Вани запылали щеки.

— Первый блин всегда комом, — сказал по-русски Эйно. Он очень любил поговорки.

Теперь Ваня старался и по нескольку раз проверял текст, прежде чем положить в пачку. А горка листовок росла.

Эйно сказал:

— На сегодня хватит. Аккуратно уложи листовки в резиновый мешочек, а в другой — чистую бумагу и бутылочки с тушью. — Я присмотрел здесь расщелину под скалой, спрячу туда, а завтра наш связной заберет, и ребята будут расклеивать.

Эйно приоткрыл дверь на озеро.

— Видишь, на той стороне скала, похожая на вздыбленную волну. Так под ней есть пещерка. Туда и положу… Ну, я побежал, а вы тем временем напустите в баню парку, да побольше…

Ваня вытащил железными щипцами из печи раскаленный камень и опустил в чан с водой. Белый пар плотно заполнил баньку. Стало жарко. Свен схватил веник, окунул его в кипяток и стал размахивать над Ваней. Горячая струя хлестала по телу. Прибежал Эйно, быстро разделся, пощекотал Ваню ледяными пальцами и подставил спину под веник. Парились всласть. Эйно лежал на самой верхней полке и, дрыгая ногами, визжал от восторга.

— Недаром говорят, что баня — аптека для бедняка, — сказал он.

Потом спрыгнул вниз, схватил мотыгу, спустился по обледеневшей лесенке на озеро, стукнул несколько раз мотыгой по еще неокрепшему льду и окунулся в прорубь. За ним, разгоряченные, в облаках пара, выскакивали по очереди Свен и Ваня. Ледяная вода обжигала тело так, что дух захватывало, а потом они пулей летели в баню. Снова обмахивались вениками, а под пальцами катышками сползала старая кожа и скрипела новая — горячая, тугая и чистая.

Освеженные, возбужденные вышли из бани.

Эйно и Свен свернули на лесную тропинку, Ваня поднялся наверх к дому.

Над домом в пару облаков ныряла разопревшая луна. Ваня постоял на крыльце, посмотрел на баню, где он только что принял боевое крещение. Из трубы полз легкий дымок и таял в ветвях сосен. И за озером виднелась, как вздыбленная волна, скала.

Ваня вошел в дом.

Глава 11

МАТЮШИН

Тучи темные, тяжелые, плоские нескончаемым конвейером ползли с моря на город. По улицам бурлили пузырчатые потоки воды. Дворники в брезентовых плащах подгоняли их жесткими метлами. Машины двигались на малых скоростях, чтобы не обдавать водой и без того мокрых, раздраженных пешеходов. Все было серо, беспросветно, уныло. Только дуб, раскинув привольно свои упругие жилистые сучья, поблескивал новорожденными, с подпалинкой листьями и наслаждался этой купелью.

Ярков поднялся на крыльцо консульства, сложил зонтик, отряхнул его и приготовился вставить в бамбуковый складной чехол, как увидел, что к подъезду подъехала машина — такси, дверцы распахнулись, и из нее вышел, вернее, выскочил… Матюшин. Тут же завизжали тормоза, и, разбрызгивая веерами воду, остановилось другое такси, впритык с первым. С криком: "Стой, гадина, предатель!" — из второго такси таким же манером выпрыгнул человек и кинулся за Матюшиным.

Ярков успел схватить Матюшина за руку и подтянуть его на крыльцо. Теперь они стояли на неприкосновенной советской территории. Ярков, не поворачиваясь, уперся локтями и ногой в дверь, открыл ее и подтолкнул Матюшина внутрь здания, а сам вгляделся в злоумышленника, моментально в памяти сфотографировал его, запомнил номера обоих такси. Преследователь остановился с искаженным злобой лицом, бормоча ругательства, засунул сверкнувший черным глазом дула револьвер в карман.

Ярков вошел в здание. Щелкнул замок.

Матюшин, вжавшись в стену, стоял бледный, всклокоченный.

— Ну пойдемте, Степан Федорович, — как можно спокойнее, будто ничего и не произошло, сказал консул. — Слава богу, что вы живы, а то мы тут переволновались.

Дежурный охраны Ян Карлович, открывая дверь из вестибюля в приемную, с сияющим видом воскликнул:

— Разыскали-таки, Константин Сергеевич!

— Сам нашелся, — ответил Ярков.

Петя, увидев Матюшина в сопровождении консула, тоже не мог сдержать радостного восклицания. Вся советская колония жила эти два дня в большом напряжении: ведь пропал советский человек.

Ярков попросил Петю распорядиться, чтобы принесли крепкого чая, провел Матюшина к себе в кабинет, предложил закурить. Не торопил с расспросами, чтобы дать человеку прийти в себя.

— Ну и погодка, — сказал консул, подойдя к окну, — третий день не унимается дождь.

Матюшин заломил папиросу на манер самокрутки и жадно курил. Руки у него дрожали. Ярков, несмотря на пережитое волнение, едва сдерживал улыбку, глядя на одетого под английского джентльмена карельского колхозника. На Матюшине был модный, серый в черную мушку костюм, изрядно вымокший. Туго накрахмаленный воротничок обмяк и стеснял шею, манжеты скреплены запонками с розовыми, похожими на монпансье, гранеными стеклышками, серый галстук в розовую полоску завязан по всем правилам и пристегнут к рубашке заколкой с таким же стеклышком. Ноги обуты в добротные, с выпуклыми носками туфли на толстой каучуковой подошве, из кармана пиджака высовывались желтые, сплюснутые, еще не надеванные перчатки из свиной ноздреватой кожи. А лицо у Матюшина было землистое, измученное, под глазами набрякли мешки, волосы слипшиеся, не расчесанные.

Но что рассмешило консула, так это фирменные ярлычки, болтавшиеся на нитках с пломбами. Даже на соломенной, прозрачной светло-серой шляпе, которую мял в руках Матюшин, болтался такой же овальный из блестящего картона ярлычок и на лацкане пиджака и на обшлаге штанины.

Нюра принесла на подносе темно-золотистый чай в стаканах и две вазочки с сахаром и печеньем.

Ярков пододвинул стакан Матюшину.

— Вы, товарищ консул, вправе считать меня предателем, — выдавил из себя Матюшин. — Может, я и есть подлый, трусливый человек.

— Подождите, подождите, — прервал его Ярков, — мы такого вывода не сделали. Расскажите-ка все по порядку, что с вами приключилось.

— А меня отсюда не заберут? Те, — мотнул головой Матюшин в сторону улицы.

— Нет-нет, здесь вы в безопасности, в советском доме.

Степан Федорович отхлебнул чаю. Помолчал. Потом закурил новую папиросу.

— На первом допросе я говорил правду, все как было, — начал он. — Из суда меня повели двое полицейских через двор в комнату свидетелей. Один полицейский держал надо мной зонтик, чтобы я не промок. Другой шел рядом. Тот, что с зонтиком, сказал: "Живой он отсюда не выберется". — "О ком вы говорите?" — спросил я. "О тебе", — сказал другой.