Страница 40 из 45
Консул склонил седую голову.
Александра Михайловна протянула ему руку.
— В большой жизни, дорогой консул, какие только дороги не перекрещиваются, какие только встречи не происходят!..
И сейчас, когда Антошка дрейфует в бурном море, в этот самый вечер шофер посольства везет Александру Михайловну в тихий загородный отель под Стокгольмом. После трудового, напряженного дня семидесятидвухлетний посол может позволить себе провести ночной отдых на свежем воздухе, на берегу залива. А здоровье сдает. После тяжелого приступа болезни безжизненно повисла левая рука. «Какое счастье, что не правая, — думает Александра Михайловна. — Без правой руки никак не обойтись». Есть документы, которые она не может диктовать, пишет только от руки и сама запечатывает конверты.
Шофер умело ведет машину по лесной дороге, огражденной высокими елями. Над заливом курится туман. На высокой скале приютился отель. Дорога к нему ведет серпантином.
Шофер затормозил машину. Помог послу выйти.
— Завтра приедете за мной, как всегда, в восемь часов утра, — говорит Александра Михайловна. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — отвечает шофер.
Санаторий кажется безлюдным.
Александра Михайловна поднимается к себе в апартаменты, на бельэтаж.
Луна запуталась в двух высоких елях-близнецах, и по ковру пляшут причудливые тени.
Александра Михайловна, не снимая пальто, распахнула дверь на веранду, вдохнула полной грудью и с сожалением прикрыла дверь. Задернула тяжелые портьеры на окнах, включила в комнате свет. Подошла к зеркалу.
Очень бледна. Чуть-чуть пудры, тронула губы темно-розовым карандашом, поправила седую челку на высоком лбу.
В углу комнаты тикали часы-башня.
Есть еще время немного отдохнуть, собраться с мыслями…
Ровно в одиннадцать — стук в дверь.
Александра Михайловна устроила левую руку на подлокотнике кресла, выпрямила спину.
— Войдите!
В комнату вошел представитель трезвомыслящих и дальновидных политиков Финляндии.
Начались переговоры.
Что и говорить, переговоры тяжелые, мучительные. Порой казалось, что к соглашению прийти невозможно, что надо разойтись. Разойтись по домам и продолжать эту войну?
Нет.
Тяжелое молчание финна взрывала шутка Александры Михайловны. Глаза ее приобретали то стальной, холодный блеск, то доброжелательно искрились. Непреодолимые, казалось, препятствия, преграды разбивались такой убедительной логикой советского посла, что видавший виды финский политик вдруг расплывался в улыбке и поднимал руки вверх: сдаюсь!
Расходились, когда начинал брезжить рассвет.
Теперь три часа сна с открытой на террасу дверью, дышать, дышать свежим воздухом…
В восемь часов Александра Михайловна уже в вестибюле отеля. К подъезду подъехала машина.
— Доброе утро, Александра Михайловна, — распахивает дверцу автомобиля шофер.
— Доброе утро!
— Как спали? Хорошо ли отдохнули?
— Отлично.
И шофер понимает, что семидесятидвухлетнему послу очень нужно, просто необходимо отдыхать ночью на свежем воздухе, вдали от шумного Стокгольма, отдыхать после напряженного рабочего дня, отдыхать, как раненому бойцу.
Пройдет еще несколько месяцев, и утром 4 сентября 1944 года газеты и радио возвестят народам всего мира, что Финляндия порвала свой союз с фашистской Германией и подписала перемирие с Советским Союзом.
Эту победу завоевывают советские бойцы на фронтах, на суше, на море и в небе, и среди этих бойцов старый ветеран ленинской гвардии Александра Михайловна Коллонтай.
Александра Михайловна с великим удовлетворением посмотрит на карту Европы, окинет мысленным взглядом почти полуторатысячную линию советско-финского фронта, на котором еще за девять месяцев до капитуляции фашистской Германии наступит тишина, та особая тишина, которую благословляют люди. Советские дивизии отойдут на новые позиции против главного врага — германского фашизма.
Как дорога человеку каждая минута такой тишины, когда не рвутся снаряды, не воют сирены, не полыхают зарева пожарищ, когда слышен звоночек велосипеда на проселочной дороге, повизгивает пила лесоруба, журчит ручей…
Но это все впереди, а сейчас…
…А сейчас Улаф в фартуке и колпаке влетел в каюту к Антошке. Она кормила Джонни да так и застыла с ложкой в руках от удивления.
— Что случилось, Улаф?
Улаф сорвал с головы колпак и, низко склонившись, помахал им, словно в руках у него была шляпа д'Артаньяна.
— О прелестная фрекен Антошка, вы как-то выразили желание увидеть полярное сияние. Оно к вашим услугам, можете полюбоваться.
Антошка взвизгнула от радости. Столько дней идти по северным морям и не увидеть полярного сияния было бы обидно.
— Мы возьмем с собой Джонни, ему тоже будет интересно.
— Да, да, — торопил Улаф, — но сияние может так же внезапно исчезнуть, как и появилось, хотя я приказал ждать ваше сиятельство.
Антошка принялась одевать мальчика, которого уже клонило ко сну, и он стал капризничать, но, увидев, что Антошка весело смеется, смирился: раз смеется, значит, придумала для него что-то очень интересное.
Улаф помог Антошке взобраться по трапу наверх. Придерживая ее сзади под локоть, он на другой руке нес закутанного Джонни. Пароход порядком качало.
Антошка выскочила на палубу и ахнула. И Джонни что-то весело залопотал, протягивая руки к небу, как к ярко освещенной рождественской елке.
Горизонт отодвинулся, купол неба высоко поднялся, и из кромешной черноты спускался, колыхая широкими складками, гигантский занавес — легкий, яркий, трепещущий. По сиреневому фону лились голубые и золотистые струи. Нижний край занавеса то опускался и, казалось, готов нырнуть в море, то быстро вздергивался вверх, складки развевались, сиреневый цвет густел и превращался в темно-синий, и по нему пульсировали розоватые и всех оттенков сиреневые штрихи.
Внизу дул ледяной ветер, белые гребешки волн отражали игру красок, а там, наверху, казалось, легкий летний ветер распахивал над миром складки небесного занавеса.
Моряки, пробегая по палубе, тоже на минуту-другую задерживались, чтобы полюбоваться на чудесную картину, хотя она для них была не в диковинку и постоянное напряженное чувство опасности не очень-то располагало к созерцанию. Вышла из лазарета и Елизавета Карловна и, не замеченная детьми, прислонилась к переборке. С легкой грустью наблюдала она за ними.
Антошка совсем еще девчонка и радуется, как Джонни. И хорошо, что умеет радоваться, и Улаф хороший, славный юноша. А сейчас, кажется, переживает свою первую любовь и не умеет скрывать ее, а может быть, и сам еще не осознал.
Джонни сложил губы трубочкой и изо всех сил дул.
— Малыш думает, что это огромный мыльный пузырь, — рассмеялась Антошка. — Ты вглядись, Улаф, ведь точно такими же красками переливается мыльный пузырь.
Но Улаф не отрываясь любовался сиянием, отраженным в глазах Антошки. Они, как два маленьких зеркала, переливали синими, фиолетовыми и золотистыми отсветами. Улаф был счастлив, и ему казалось, что он сам вызвал волшебное свечение неба, чтобы подарить радость этой удивительной девочке, не похожей ни на одну другую.
— Ты смотри, Улаф, — теребила за рукав юношу Антошка, — мы в сказке. Смотри, смотри… Сейчас это уже похоже не на занавес, а на орган; ты видишь, как пульсируют звуки? Ты слышишь, как он торжественно звучит?
— Это гудит ветер и скрипят снасти, — отвечал Улаф, сам завороженный и зрелищем, и волнением Антошки.
— Орган замолк. И снова колышется занавес. Он прикреплен, наверно, к звездам! — шепчет Антошка.
Полярное сияние вспыхивало, разгоралось то ярче, то бледнело, нижний край сине-белой бахромы поднимался все выше, занавес разделился на несколько отдельных полос и медленно растворился во мраке.
— Чудо! — с восхищением воскликнула Антошка. — Спасибо тебе, Улаф.
Джонни вертел во все стороны головой и разочарованно разводил руками. Волшебная елка исчезла. Ночь стала еще чернее, гребни волн поднимались выше и, налетая на пароход, вдребезги разбивались, и брызги, замерзая в воздухе, горошинами сыпались на палубу.