Страница 31 из 71
— Не понимаю тебя, — сказал он, — что ты поднимаешь панику из-за пустяков?
— Ко-оля! — Аннушка выпрямилась, надменно приподняв носик, как это она одна, по мнению Дубинцева, могла делать. — Ко-оля! — повторила она и еще больше выпрямилась, но тут же потянулась к нему, обняла, тихонько засмеялась и предложила заняться списком приглашенных на свадебный вечер.
Тут они снова чуть не поспорили. По самым скромным подсчетам гостей должно было собраться что-то около сорока человек, если не считать случайных, «набеглых», без которых тоже не обойдешься. Прикидывали и так и этак, а все выходило, что даже при мобилизации всей мебели у соседей за столами разместится не больше двадцати пяти человек.
— А остальные? — требовательно нахмурилась Аннушка.
— Подождут! — решительно объявил Дубинцев. — Что, в самом деле, не ресторан же у нас.
— Нет, это не годится! Ты должен что-нибудь придумать.
— Чудная, ну что ж я могу?
— Нет, ты можешь. И я не чудная. А ты можешь, но не хочешь.
Заметив, что нижняя губа у нее стала подрагивать, Дубинцев поспешно сдался, сказав, что придумает что-нибудь, хотя бы пришлось для этого столы ставить в два этажа.
Аннушка благодарно улыбнулась, при этом ее милое личико с крошечной родинкой у левого виска озарилось совершенно безмятежным счастьем. Заторопившись, она ушла, но тотчас же, как школьница, постучала из коридора и, чуть приоткрыв дверь, так, что был виден только один ее лукавый глаз, шепнула:
— Ты у меня гений!
В четыре часа он должен был закончить все дела на шахте, а к восьми ожидались гости. К двум часам он почти успокоился за участь тридцать первой лавы, где работал Деренков, и даже похвастался этим перед Роговым, но тут в полевом штреке его догнал десятник и, заикаясь, сообщил, что лава «чего-то постанывает».
— А Деренков? — круто повернулся Дубинцев.
— Да он уже в штреке! — отмахнулся десятник. — «Не пойду, говорит, в эту пропасть, мне своя жизнь дороже. Забой, говорит, как живой ворочается».
— Как вам не стыдно! — возмутился Дубинцев. — Как вы могли оставить лаву в таком состоянии, вы же у меня упустите ее!..
Дубинцев совсем недавно командовал участком и, сам не замечая того, очень часто употреблял такие выражения, как «мой участок», «моя лава», «мои бригады», подчеркивая этим свою ответственность за общий успех.
Деренков действительно оказался в штреке. Он спокойно разговаривал с девушкой-откатчицей, картинно опершись локтем о борт вагончика. Дубинцев даже вспотел от мгновенного гнева при виде этой «телячьей», как он сказал забойщику, беспечности.
— А что ж, плечами я буду держать вашу лаву? — удивился Деренков. — Если уж она, матушка, тронулась, ее никакими помочами не удержишь!
— Свинство! — крикнул Дубинцев, проворно поднимаясь в ходовую печь. — Свинство, которого я не потерплю!
Но последние слова уже никто не услышал, потому что ни Деренков, ни десятник в лаву не пошли. Поэтому-то из них никто не видел, как развернулись дальнейшие события.
А развернулись они так:
Внимательно оглядывая выработку, Дубинцев постепенно поднялся к верхним уступам, которые, как он и предполагал, оказались некрепленными. Это еще больше распалило его. «Ах, какое же свинство! Какая преступная беспечность! Скажи на милость! — повторял про себя Дубинцев. — Ну, подождите, мы разберем вечером вашу работку! Ведь наказывал же дураку, чтобы крепь ставил сразу же после разборки угля. Нет, за рекордом погнался, за длинным рублем!»
Именно в верхних некрепленных уступах кровля заметно оседала, несколько стоек лопнуло, расщепилось. Но общая картина как будто была не так-то уж плоха, положение, пожалуй, можно было еще исправить, если немедленно же подхватить больные места «кострами» — группами из нескольких стоек.
Дубинцев хотел крикнуть людей, но, вспомнив, что лес должен быть в верхней заброшенной лаве, полез через узкую арочку вправо. Он действительно обнаружил десятка два стоек, полузасыпанных породой и угольной крошкой. Облегченно распрямил онемевшую спину. Именно в это мгновение на него тяжело дохнуло. На какую-то секунду воздух стал непроницаемо плотным. Дубинцев не удержался на ногах и упал, ударившись подбородком о лесину, ободрав колени и ладони о колючую породную крошку. В уши, глаза и рот набилась мельчайшая угольная пыль. Шахту сотрясал страшный грохот.
— Попал! — охнул Дубинцев и стал отплевываться, моментально забыв об ушибе.
В следующую секунду он непроизвольно кинулся к входной арке, но оттуда острым пальцем предостерегающе торчала расщепленная стойка и темнобурые комья аргелита.
— Попал! — охнул Дубинцев снова и, еще плохо соображая, на четвереньках быстро пополз в противоположный конец брошенной выработки.
Наткнувшись через три-четыре метра на завал, он сел и растерянно покривил губы; «Как слепой кутенок тычусь…»
Где-то недалеко опять глухо и тяжело зарокотало, звук накатывался откуда-то снизу и воспринимался не слухом, а всем телом. Решив, что это разрушается нижняя часть лавы, Дубинцев бессильно опустился на покатую почву, почувствовав себя вконец опустошенным.
«И сам пропал, и лава пропала! Хоть головой бейся о глухую стену, хоть зубами ее грызи — ничем не поможешь! А кто виноват?» Только он, прежде всего он! Разве на его месте какой другой начальник участка уступил бы этому Очередько? Разве человек со здравым смыслом допустил бы такое хулиганское нарушение элементарных правил эксплоатации? А ведь он имел за собой поддержку со стороны Рогова, который прямо заявил, что он, Дубинцев, прав!
— Прав! — Дубинцев презрительно фыркнул. — Высказать правильную мысль, занять правильную позицию — это даже меньше, чем полдела, а основное — это отстоять правду. А вот попробуй теперь отстоять!
Николай опускает голову к самым камням и мучительно старается представить себе выход из страшного положения. Что же делать?
Идут минуты, кажется — часы. Не один и не два раза прополз он вдоль глухих стенок завала и снова возвращался на старое место. Не было выхода. Обессилел.
И вдруг в тихом, давящем сумраке перед ним встало милое маленькое лицо Аннушки, согретое неизъяснимым счастьем.
«Ты у меня умница, гений!»
— Гений! — попробовал он снова съязвить, но волна острой жалости захлестнула его сердце, жалости к себе, к Аннушке, чье счастье оборвалось на самом взлете, к товарищам, которые теперь грудью бросаются на завал, которым теперь труднее, чем ему, потому что они не знают, где он, жив ли он. Они его будут искать в самой лаве, но для этого надо перебрать тысячи тонн породы, пройти сотни метров бесполезных нарезок.
«Как-то они приняли весть об аварии, о гибели одного из членов своей большой семьи? И сколько прошло времени, как лава рухнула?
Деренков, конечно, уже сообщил о случившемся в диспетчерскую…»
Дубинцев откидывается на спину. Он пытается представить себе Аннушку — и не может.
В причудливых сочетаниях перед ним мелькают события его жизни. На далеком Карельском перешейке только что закончилась война с белофиннами. Вдвоем с однокашником Гошкой Дубинцев решает весной ехать на север. Это чепуха, что им только по четырнадцать: если уж начинать большую жизнь, то как можно раньше. Кто знает, какими открытиями порадуют они родину? (Как хохотала Аннушка, когда он ей рассказывал об этой своей попытке прославиться.) Из экспедиции на север ничего не получилось, потому что денег хватило только до первой узловой станции.
Зимой 1942 года он недели три ходил в военкомат, но, несмотря на многочисленные заявления и устные просьбы, на фронт его не отправили. Вместо этого он попал в Кузбасс, в школу ФЗО, а потом оказался студентом горного техникума в Прокопьевске. «Дерзай!» — сказал ему отец, агроном райзо.
С этого и началась сознательная жизнь: он почувствовал себя вдруг нужным человеком среди шахтеров.
Вот он первый раз на шахте. Сперва дали ему обушок. Уголь долбили вручную.
— Трудно, зато полезно, уголек-то на зубок испробуешь, — сказал десятник.