Страница 16 из 71
— А что же говорят? — заинтересовался Рогов.
— Да что говорят… Добьемся, говорят, что в следующий раз со знаменами и музыкой встречать будут, весь рудник ахнет. Обиделись, прямо страшно!
От дверей к Рогову проталкивался заведующий клубом.
— Уймите, пожалуйста, свою молодежь! — кричал он инженеру, показывая рукой на дверь. — На вас ссылаются.
У входа в полном составе митинговала бригада Черепанова.
— Бюрократы! — петушился светленький крепыш, фамилию которого Рогов не упомнил. — Примите меры, Павел Гордеевич! Говорят, что мы не стахановцы, понимаете?
Митинг этот немного рассмешил Рогова, но он довольно легко уговорил молодежь вернуться в общежитие, сославшись при этом на то, что здесь Черепанов, а клуб все равно не вместит всех желающих.
— Скандалят? — с тревогой спросил Черепанов, когда они усаживались рядом в большом зале.
— Обиделись страшно! — повторил Рогов слова самого же бригадира… — И я тоже.
— И вы?
— Конечно. На вас. Вам бы можно было, знаете, какой почет заслужить? В президиум могли выбрать. А тут и на порог не пускают. Обидно! Ну да ладно, послушаем, что умные люди скажут.
Первым выступил знаменитый забойщик третьего района Хмельченко.
— Мне письмо с соседнего района прислали! — сказал он. — Забойщик Деренков прислал. Давай, говорит, товарищ Хмельченко, соревноваться. Ну что ж, думаю, давай, товарищ Деренков! А потом почитал письмо, подумал и заскучал.
— Нельзя ли яснее? — кричит кто-то из зала.
— Можно яснее, — соглашается Хмельченко. Он выходит из-за трибуны, опирается на нее и сразу становится виден притихшему собранию во всей своей сорокалетней стати.
Глядя на крутой разворот плеч, на то, как ладно несет он небольшую голову с квадратным лбом, каким умом светятся из-под темноватых бровей его глаза, можно было не сомневаться; это настоящий шахтер, и сказать он может о своем деле и ясно и твердо.
— Я скажу, — повторяет забойщик. — Для этого и встал перед вами. Во-первых, что такое есть стахановец? Стахановец — это, по-моему, тот человек, у которого душа постоянно тревожится о своем деле — вот что такое стахановец!
— Общие слова! — прерывает оратора Очередько.
— Я извиняюсь! — Хмельченко выставляет перед собой ладонь, как щит. — Я извиняюсь, прошу не путать меня.
— Не мешайте ему! — раздался многоголосый крик.
Бондарчук постучал карандашом по графину.
— Продолжайте, товарищ Хмельченко.
— А этой душевной тревоги в письме Деренкова нет! — медленно и тяжело, точно гвозди заколачивая, говорит Хмельченко. — Что он мне пишет: «Выполнять ежесуточно норму не меньше ста процентов и давать в месяц по три выдающихся рекорда». Так ведь это же цирк получается! Как же мы с такой работой о пятилетке в четыре года говорить будем?
Рогов осторожно оглядывается, чтобы узнать, какое впечатление производит речь Хмельченко на слушателей. Совершенно неожиданно над его ухом раздается требовательный крик Черепанова;
— Прошу слова!
— Как фамилия? — спрашивает Бондарчук.
— Черепанов моя фамилия! — привстав, отвечает молодой бригадир и снова усаживается.
И Рогов слышит, как он шумно дышит.
Собрание гудит глухо, настороженно. Хмельченко на трибуне широко разводит руками:
— Не буду я, товарищи, с таким человеком соревноваться, что хотите… Вот и вся моя речь.
Пока он медленно, словно по узкой незнакомой выработке, пробирается сквозь тесноту президиума на свое место, в зале то в одном углу, то в другом вспыхивают разрозненные аплодисменты. Но вот Хмельченко сел, и собрание на какое-то мгновение будто рванулось к нему, загремело:
— Правильна-а!
Бондарчук встал, наклонив голову, выжидая, пока уляжется шум, потом позвал:
— Черепанов!
Бригадир быстро поднимается на сцену и с усилием произносит:
— Я от имени бригады… — ему нехватает дыхания, он косо застегивает коротенький зеленый пиджачок и уже спокойно добавляет: — Шесть человек нас… Из ФЗО недавно. На седьмом участке работаем. Мы понимаем — выполнение пятилетки в четыре, а то и в три года — это тоже фронт… А мы будем учиться… здорово учиться, безустали, — у своего командира, инженера Рогова! Бригада поручила мне вызвать на соревнование самого выдающегося мастера, Это, значит, вас, товарищ Хмельченко! — Черепанов вежливо наклоняет голову в сторону президиума, где Хмельченко усиленно растирает ладонью покрасневшее лицо. — И еще мы хотим, чтобы на следующем слете присутствовала вся наша бригада. Так мы решили.
— Ох, отчаянный! — слышится чей-то грудной женский голос.
Хмельченко ожесточенно бьет в ладоши, бурные аплодисменты прокатываются по всему залу. В это время из-за кулис выходит Дробот. Он тоже неторопливо аплодирует и наклоняется с каким-то вопросом к Филенкову. Главный инженер улыбается и кивает в сторону Черепанова. А забойщик, ободренный всеобщей поддержкой, уже заканчивает свою короткую речь:
— А еще вот что: объявляем себя комсомольской бригадой имени Героя Советского Союза Степана Данилова!
И снова загремели аплодисменты, снова теплые, ласковые улыбки засветились на лицах. В президиуме поднимается Бондарчук.
— Какие будут предложения?
— Пусть работают!
— Поддержать хлопцев!
— Завтра зайду к тебе в лаву, — обещает Черепанову Хмельченко и тянется через стол для рукопожатия.
Вслед за Черепановым выступили еще трое, в том числе Очередько, который очень длинно и невнятно пытался что-то объяснить слету, часто заглядывая в бумажку и покашливая.
После перерыва представитель комбината вручил шахте переходящее знамя. Дробот ответил речью, в которой всего было точно в меру: и гордости за общий успех, и обещаний не успокаиваться на достигнутом, и упреков по адресу отстающих.
Рогов послал в президиум записку и следил за тем, как она прошла по рядам и наконец попала к Бондарчуку; парторг прочел ее и одобрительно улыбнулся, а потом, пока инженер шагал к трибуне, внимательно следил за ним.
— Не хотелось бы мне портить праздничного настроения собравшихся… — начал Рогов.
— Так сказать, ложка дегтя в бочку меда! — настороженно покривил губы Дробот.
— Пусть будет не ложка, а целый ковш дегтя! — еле сдерживая гнев, сказал Рогов и сразу почувствовал, как на него повеяло холодком от примолкшего зала.
Развернув большой лист ватмана, он приколол его на передней стенке трибуны.
— Вот, товарищи, здесь, в этих разноцветных столбиках, я попытался отразить не только сегодняшний, но и завтрашний день нашей шахты. Если дело пойдет с подготовительными работами так же, как оно идет сегодня, то знамя у нас будет отобрано через месяц, а остатки славы мы растеряем через два-три месяца.
— Не нравится мне эта демагогия! — отчетливо произносит Дробот, демонстративно громыхнув стулом. Зал загудел.
— Дайте человеку сказать! — резко крикнул Хмельченко.
Бондарчук спокойно переждал шум и кивнул инженеру:
— Продолжайте.
— Это, конечно, может кое-кому не понравиться, — чуть повысив голос, проговорил Рогов. — Но мне кажется, что сегодняшнее собрание, несмотря на всю его торжественность, является продолжением нашей общей работы, поэтому я имею право сказать правду, какой бы тяжелой она ни была. Вы знаете, что на шахте триста двадцать забойщиков, а нормы выполняют только двести двадцать один. Стахановскую же выработку дают всего семьдесят три человека. Но значит ли это, что такие люди, как Хмельченко, Вощин и десятки других, вырабатывая по полторы и две нормы, умножают богатства нашего государства? К сожалению, нет. Они, передовые люди, просто работают за тех, кто живет по пословице: «День проводить — пень колотить». Давайте разберемся, почему так происходит.
Теперь Рогов уже чувствует, как зал насторожился, видит, как сотни глаз спрашивают у него нетерпеливо: «Почему так происходит?»
Но тут, в самый напряженный момент, кто-то кричит из зала:
— Послушайте… инженер… это о вас на днях в газете писали?
— Да, в газете писали обо мне… — Рогов попытался отыскать взглядом спросившего. — Но разговор сейчас идет не об этой корреспонденции…