Мендель

Иозеф развертывал книгу, которую нес под мышкой. Большую — in folio — тяжелую, толстую. Подставлял разграфленные страницы. Если было темно, светил фонарем на термометры, на бумагу. Ничто больше ему не доверялось. На уговоры докторов и друзей аббат отвечал непременно:

— Пока могу, все буду делать сам. Иозеф обязательно напутает в записях. В лучшем случае пойдут сплошь ошибки на параллакс… Нужно ощущать важность каждой мелочи.

Путь проходил в молчании — оттого, что мешала одышка, и потому, что опасно говорить на холоде. Но изо дня в день путь становился все более и более долгим, и, если к концу его оба замерзали, Иозеф нарушал молчание шуткой, всегда одной и той же — насчет весенних фиалок, что не ко времени распустились на носу его преподобия.

Когда-то — в прошлом, кажется, марте — это шутка, прозвучав впервые, так понравилась преподобию, что в тот же день она была им процитирована в одном из писем, а Иозеф поставлен об этом в известность. И слуга принялся эксплуатировать шутку нещадно, но Мендель всякий раз терпеливо выслушивал ее. Он не хотел отказываться даже от малости из того, что составляло ощущение жизни.

…От шутки слуги насчет его посиневшего носа и от ломтика-другого волшебной монастырской ветчины или пусть от самого крохотного — ведь он болен все-таки! — из тех печений, что заставляли брюннских бюргеров посылать своих дочек-невест в обучение на кухню святого Томаша.

…От ежедневного десятка некрепких, но обязательно первосортных сигар, коробки которых упорно соседствовали на его столе со все разраставшейся батареей пузырьков с нахлобученными аптекарскими сигнатурками. Впрочем, тогдашние доктора считали, что табак поддерживает сердце и сгоняет отеки.

…И от метеорологии, увлечения, пронесенного через всю жизнь, — с наблюдений вместе с ольмюцким физиком Францем за солнечными пятнами и экзаменационного реферата по физике атмосферы, получившего превосходный отзыв великого Доплера и могущественного Баумгартнера.

Впрочем, у него было еще одно увлечение — новое. Где-то году в 78-м он попросил братьев записывать для него все фамилии, оканчивающиеся на «ma

Теперь он сам уже не возился ни с пчелами, ни с растениями. Он и ходить толком уже не мог, и указания Марешу давал часто не в саду, а у себя в кабинете. Чертил палкой по паркету и говорил, какой куст выкопать, какой подрезать, куда подложить торфу. (Мареш потом — пьяный, конечно, — говорил на похоронах: «Я — садовник? Г… я, а не^ садовник! Вот господин прелат, это был садовник!!») Но сколько можно чертить по паркету?… Когда теперь бывало получше, он садился за эти листочки — обрывки календарных листков, конфетные обертки — на чем только братья не писали фамилии, с усмешкой выполняя просьбу прелата, который от этой войны с правительством из-за налога, кажется, совсем впал в детство. Он раскладывал их, перекладывал, переписывал аккуратным почерком фамилии в столбики, то по алфавиту, то еще по каким-то непонятным признакам. Нумеровал, классифицировал.

Что-то высчитывал.

Рихтер нашел в монастырском архиве несколько листков со столбцами фамилий и непонятными цифровыми выкладками — один чистовой с 723 фамилиями, оканчивающимися на «ma

Рихтер установил, что 254 фамилии были взяты из военного ежегодника за 1877 год, часть из списка транспортных служащих, откуда остальные — неизвестно.

На чистовике фамилии были разбиты по смысловому значению: «врачи» — Arztma

Потом в разбивку шли «торговцы семенами», «зерном», «зеленью», «специями», «скотом».

Новые графы: «настоящие люди»: Ganzma

В других столбцах те же фамилии перегруппированы.

Рихтер споткнулся на графе «веселые люди». Он попытался найти смысл расчетов и запутался. У него мелькнула мысль: «Не было ли это попыткой докопаться до законов образования фамилий?… Может быть… А скорее всего это просто веселые и одухотворенные игры великого ученого!…»

К этим страницам вернулись в 1965-м.

В журнале «Folia Mendeliana» была опубликована статья врача Олдржиха Фердинанда. В ней впервые задан вопрос: «А не попытка ли это изучить лингвистические явления методами математики?…»

В 1968 году один из советских филологов ознакомился с фотокопиями странных менделевских черновиков. Вот что он написал автору этой книги:

«…Семантическая группировка фамилий (то есть группировка по смысловому сходству) сразу же дала интересные результаты. Второй компонент фамилии, «ma

Биограф Менделя Освальд Рихтер предположил, что весь анализ фамилий был предпринят с единственной целью — для увеселения общества, так как в списках Менделя — множество «веселых фамилий». О. Рихтер, очевидно, не заметил, что фамилии, восходящие к прозвищам, весьма характерны для немецкого ономастикона, и Мендель, как объективный исследователь, не мог пройти мимо этого.

Стремясь обнаружить формальные законы происхождения фамильных имен, Мендель производит сложные подсчеты, в которых учитывает количество гласных и согласных в немецком языке, общее число рассматриваемых им слов, количество фамилий, начинающихся с каждой буквы алфавита, и т.п. Комментарии к этим подсчетам не сохранились, но по тому, с каким постоянством в них появляются одни и те нее цифры, можно предположить, что именно интересовало Менделя.

…Открывал ли Мендель законы комбинаторики гласных и согласных в немецких фамилиях? Ответ на этот вопрос скорее всего утвердительный.

Как и в области генетики, Мендель и в языкознании оказался пионером. В девяностые годы XIX века лишь самые смелые лингвисты заявляли о целесообразности применения математики в лингвистике (но никто ее еще не применял). Никто в то время не занимался систематизацией имен по близости их значений. Лингвистика приблизилась к методам решения задач, предложенных Менделем (таксономия лингвистических объектов и их математический анализ), лишь в самое последнее время… К сожалению, сохранились лишь черновики, лишь подготовительные материалы к работе Менделя. Но если бы сама работа была обнаружена в наши дни, она оказалась бы вполне актуальной — настолько актуальной, что читатель-специалист, не укажи вы автора, с интересом изучал бы ее как очередное и серьезное исследование из области современной лингвистической семантики и математической лингвистики».

Он был верен себе. Он подошел к анализу языковых явлений, как человек точной науки. Сначала в биологию, затем в лингвистику принес статистическо-вероятностный метод. Филологи подошли к применению этого метода только в наши дни и, кстати, стали употреблять даже термины основанной им генетики — «генотип», «фенотип» языка… Как некогда де Фриз, Корренс и Бэтсон, они шли его путем, не ведая, что тропка однажды уже протаптывалась. Такой оказалась судьба почти всех его дел.

…Когда-то венских физиков поразила «собственноручность исполнения», которой веяло от описаний обычных опытов в его экзаменационном реферате: «Если ствол ружья набить железными опилками и соединить с ретортой, в коей…» Всю жизнь до седых волос он не умел и не хотел обуздывать своего любопытства. У него непрерывно чесались руки. Стоило Петтенкоферу опубликовать знаменитое предположение о наличии какой-то связи между эпидемиями холеры и колебаниями в режиме грунтовых вод, как Мендель включил замеры уровня грунтовых вод в число постоянных своих наблюдений на целых семнадцать лет — с 1865-го по 1882-й!… Гипотеза не оправдывалась, а он продолжал наблюдать, ибо в этой сфере были свои интереснейшие вопросы. Он не опубликовал ни строчки, итоги потом суммировал Лизнар. Точные данные его пригодились тем, кому было нужно знать водный режим брненской почвы. Втуне ничто не пропадает.