Мендель

Августин смалу был живым и даже озорным, и в детстве лазил в чужой сад за грушами, и в юности жил так, как жили все молодые люди его круга, — развлекался, пировал и изучал философию знаменитых тогда Аркесилая и Карнеада, провозгласившего несостоятельность доказательств существования бога (или богов), и успешно пробовал свои силы в качестве языческого ритора. Философским идеалом для него был утраченный впоследствии трактат Цицерона «Гортензий», написанный на идеальной латыни. Среди молодых философов — неоплатоников и скептиков — Августин Аврелий считался восходящей звездой, тем более что его привлекали самые трудные вопросы — пределы познания истины и природы, счастье и его цель, познание чувственное и сверхчувственное, силы, движущие миром.

Атеистические Карнеадовы идеи он не разделял.

Он знал очень много: он штудировал Платона и Плотина, Порфирия и Сократа; иудейских мыслителей он штудировал тоже; правда, ему всегда мешало, что он, Августин, не знал ни греческого, ни еврейского языков: его раздражали странные знаки чужих алфавитов и противоестественное для него еврейское чтение справа налево. Он был нетерпелив и стремителен. Ему хотелось и все охватить умом и все взять от жизни.

И вдруг в 1141 году от основания Рима, а по счету христиан в 388-м от рождества Спасителя Иисуса, тридцатичетырехлетний Аврелий проклял язычество, отрекся от философии своих недавних единомышленников, от учений Аркесилая и Карнеада и принял христианство. Как прежде в дискуссиях с христианами доказывал истинность учения скептиков, теперь он стал доказывать истинность учения евангелия, единство триединого бога-вседержителя, который сотворил все сущее и дал ему толчок, заставивший это сущее развиваться далее.

Для языческих философов Карфагена, где прошла его бурная юность, и Медиолана (Милана), где он четыре последних года жил вместе с матерью, — для тех из них, что хорошо знали Августина, этот переход не был слишком большой неожиданностью. Августин давно уже мучительно переживал противоречия в суждениях древних и современных ему языческих философов о душе и способах ее постижения. И он уже выступил с трактатом «Contra academicos», в котором говорил, что скептики не в состоянии познать природу мира, а главное — духа, ибо они стремятся познать чувственно то, что может быть познано лишь сверхчувственно и не меряется земными мерами.

Затем появились в свет его «Soliloquia» — «Монологи».

Бог, а не боги! Это было замечено в трактатах сразу всеми, кто читал их. Бог создал мир и душу. Душа может познать мир — предметы, растения, животных — путем измерения, наблюдения, путем их расчленения, наконец, — то есть через опыт.

Можно познать даже бренную оболочку человеческого тела. Но одно — душу — познать нельзя, ибо бог сотворил человека по своему образу и подобию не в смысле телесной его оболочки. Этот образ и подобие бога именно душа. Бог сверхъестествен, сверхчувствен. Душа тоже. Она выполняет три функции: мысли, памяти, воли. Образы, которые хранит душа, — память о событиях прошедших, абстрактные представления — числа, математические символы, понятия добра и зла, греха и праведного дела — все это бестелесно. А бестелесное не может быть понято вот так — как материальные неодушевленные вещи, постигаемые через измерения.

Душа может быть понята только чрез веру. Вера выше разума, хоть он тоже функция бессмертной, вложенной богом и богу подобной души.

Об этом он писал многократно в разных трактатах.

«Ведь чтобы понимать!» — восклицал Августин…

Переход Аврелия в христианство не был неожиданностью не только для философов, знакомых с его писаниями и трактатами, но, конечно, и для людей, просто знавших его самого, его семью и обстановку, давно в ней сложившуюся. Дело в том, что отец Аврелия, императорский чиновник, был, как и все в его роду, язычником. Он приносил жертвы ладаном и вином, ягнятами, голубями и домашней птицею — статуям императора, Юпитера, Марса, Минервы и прочим идолам. Но женат он был на христианке Монике.

В IV веке смешанные браки были часты. Гонения на христиан — разгон общин, казни пресвитеров, сожжения книг, практиковавшиеся в предыдущем столетии при Деции, Валериане и Диоклетиане, — обросли легендами, много более живописными, чем сами события. Христианство распространилось во всех кругах римского общества — и на Западе и на Востоке. К 313 году относят так называемый Миланский эдикт о веротерпимости, по преданию изданный совместно императорами Константином и Лицинием:

«Мы решили, что из всех дел, приносящих пользу людям, нашей первой и главной задачей должно быть по справедливости поклонение Богу и что христиане и все другие вправе свободно исповедовать ту религию, какая им нравится; так чтобы Бог, обитающий на небесах, был милостив к нам и ко всем нашим подданным».

Новая и старая религии сосуществовали теперь официально в масштабах всей мировой империи. Они сосуществовали и под одной крышей — под сотнями и тысячами крыш. И причем нередко в формах весьма своеобразных — ибо древний мир в своих взаимоотношениях с божествами был одновременно и наивен и крайне трезво практичен. С божествами торговали. С ними торговались и плутовали, как на базаре, наделяя богов чертами человеческих характеров и даже пороков. Эта привычка жила и в раннехристианскую эру. И в иных смешанных по религии богатых семьях родители-христиане далеко не всегда торопились с обращением своих детей — давали им время погрешить, перебеситься во язычестве. Ведь мир, грехи которого хотел искупить своей кровью распятый Сын Человеческий, — этот мир все равно был грешен. Каждому предстояло искупать грехи заново, но исполнение нелегких обязанностей покаяния можно было на некоторое время отложить!…

Идею, под флагом которой начиналась новая, более чем полуторатысячелетняя эпоха истории — высоконравственную аскетическую идею принесения себя в жертву во имя очищения и собственной души и многих людских душ, — еще в давние времена научились реализовать с максимальным личным комфортом. И не разучились в поздние.

И быть может, отец Августина вначале смотрел на будущее своего наследника с той же житейской снисходительностью и, быть может, предполагал, что возможное обращение в веру матери внесет в жизнь сына всего лишь известные и даже вполне разумные ограничения — и не более того. Однако сын унаследовал от матери натуру неординарную.

…Моника — мать Аврелия — была женщиной необычайной: умной, обаятельной, скромной, терпеливой, уступчивой и всепрощающей и одновременно невероятно последовательной, волевой и сильной, способной согнуть любую душу.

Отец был язычником от рождения, он был язычником многие годы их совместной жизни, и дети его от Моники воспитывались язычниками. Однако Моника все же обратила в христианство и мужа — в истинное, фанатическое христианство. Надо оценить совершенную ею тщательную работу: любой факт, любое сочетание событий толковались как знаки божественных знамений. Раздался крик ребенка, когда она читала сыну послания апостола Павла римлянам, — знамение. Запели птицы — знамение. Все что угодно.

Она принудила сына встретиться с медиоланским епископом Амвросием, признанным позднее первым из четырех учителей церкви [24]. Долгие беседы с Амвросием потрясли молодого философа. Именно после них, еще не приняв крещения, перетряхнув все прежние свои представления о мире, богах, душе, добре и зле, он и обрушился на своих учителей и вчерашних единомышленников в трактате «Contra academicos», о котором уже было упомянуто.

Как все неофиты, как все переходящие из лагеря в лагерь, он был резок, нетерпим, склонен к крайностям в полемике.

Да, надо оценить силу воздействия Моники! В 34 года ее сын Аврелий не просто перестал молиться императору и античным богам, не просто прошел через обряд крещения, принял другое имя, стал молиться Христу, вернее троице — триединому богу-вседержителю и богоматери.

[24] Этим саном, более высоким, чем сан «отец церкви», были наделены впоследствии епископы Амвросий, Евеевий Иероним, Августин и Григорий Великий.