Черный человек

XVIII

Против Чаковнина и Труворова не имелось решительно никаких улик, и их освободили действительно на другой день, оставив, однако, в сильном подозрении.

Освобождение произошло очень просто: пришел к ним смотритель, попросил одеться, вывел их за ворота и сказал, что они могут идти на все четыре стороны.

На них были их дворянские шубы и меховые шапки; холод не поспел пронизать их; морозный воздух приятно освежал лицо после долгого сидения в комнате. Чаковнин чувствовал себя очень хорошо и весело.

Труворов зевнул во весь рот и казался вовсе не в восторге, что очутился на воздухе.

— Что? Вам спать, небось, хочется? Не выспались еще? — стал дразнить его Чаковнин.

— Ну, что там выспался! — и Никита Игнатьевич потянулся, точно и впрямь готов был даже в тюрьму вернуться, чтобы только иметь возможность поспать еще.

— Эх, хорошо бы теперь рюмочку анисовой да закусить пирожком или грибочком! — как бы подумал вслух Чаковнин.

— Ну, что там пирожком! — остановил его Никита Игнатьевич. — Вон к нам Маша того — навстречу…

Действительно, из тех же ворот кордегардии, у которых они стояли теперь, показалась Маша в салопе и с узелком в руках.

Она шла, улыбаясь, и радостно закланялась знакомым, ища глазами возле них мужа.

Благодаря тому, что ежедневно в последнее время князь Михаил Андреевич выпускал ее из ее камеры по вечерам к мужу, заключение вовсе не было тяжело для нее. Она знала, что ни она, ни муж ее ни в чем не виноваты, и потому не боялась и думала: подержат и отпустят. Вчера она виделась, по обыкновению, с Гурловым. Сегодня выпустили ее, и она была уверена, что и он тоже выпущен.

— А где же муж? — спросила она, подходя к Чаковнину и Труворову. — Разве его не выпустили?

Те отозвались, что не знают.

Личико Маши выразило беспокойство.

— Я думаю, если выпустили нас, то нет причины и его держать, — сказал Чаковнин.

Они с Труворовым не знали о сделанном Гурловым признании.

— Подождем его тут, — предложила Маша.

— Ну, что там подождем, ну, какой там!.. — запротестовал Никита Игнатьевич.

— Да что вам, трудно, что ли, подождать немного? Он, может, сейчас выйдет!.. — возразил Чаковнин, плотнее запахивая шубу.

— Да ведь вы же того… насчет какой там пирога…

— Пирога — это хорошо бы было! — опять подтвердил Чаковнин.

— Ну, вот, пирог того… тут… напротив, а то что там на морозе? ну, какой там на улице… — и Никита Игнатьевич тащил Чаковнина и Машу за рукав и показывал на домик в четыре окошечка, почти вросшие в землю, по другую сторону улицы.

В этом домике жила старушка, вдова-помещица, Клавдия Ивановна Ипатьева, знакомая Труворова, который, оказалось, всех знал в городе и приходу которого все были рады.

Он увлек с собою Чаковнина и Машу. Александр Ильич не заставил себя просить, ожидая угощения пирогом, так как вспомнил, что сегодня было воскресенье — значит, пирог пекся в каждом порядочном доме, а в непорядочный дом не повел бы их Никита Игнатьевич. Маша пошла потому, что из окон дома были видны ворота, из которых должен был выйти, по ее мнению, муж, и таким образом она могла поджидать его, сидя в домике.

Старушка Клавдия Ивановна очень обрадовалась приходу Труворова, а потом и его друзьям. Когда же она узнала, что они были заключены по приказу петербургского чиновника в кордегардию по подозрению в деле князя Каравай-Батынского, то разжалобилась до того, что прослезилась и выставила на стол бутылку заветной наливки, которую откупоривала только в самые большие праздники.

— Ах, вы, мои болезные, — повторяла она, — да вы бы грибков-то, грибков, а не то огурчиков! Так и сидели невинные в темнице? Сейчас вам яичницу-глазунью принесут, голубчики… вы груздя попробуйте — со сметаной груздь очень освежает…

Чаковнин отдавал должное и груздю, и яичнице, и пирогу, и наливке. Никита Игнатьевич ел и пил совершенно так же, как сжевал вчера два ломтя черного хлеба. Маша ни к чему не притронулась, не сводя глаз с окон.

Кончили завтракать. Она все время смотрела в окно, но напрасно: Гурлов не показывался из ворот кордегардии.

Как только кончили завтракать, Чаковнин встал и начал откланиваться. Он сказал Маше, что пойдет сейчас в гостиницу и узнает, нет ли там ее мужа. Гурлова могли выпустить раньше, и он мог ждать теперь их в гостинице.

Маша не поверила в возможность такой комбинации, потому что, будь ее муж выпущен, он ждал бы ее тут, у ворот; но все-таки она была благодарна Александру Ильичу.

Чаковнин же направился в гостиницу не столько ради Гурлова и утешения Маши, сколько ради того, чтобы узнать, не там ли еще Дунька, опоившая его дурманом в чае и укравшая у него из сумки бумаги.

Он до сих пор чувствовал себя виноватым пред князем Михаилом Андреевичем и хотел, если не поправить, то, по крайней мере, выместить свою вину на Дуньке.

Дунька сидела в гостинице, в своем номере у окна, и жевала шепталу. Она сильно пополнела от своей праздности и вечной жвачки, которым всецело предавалась в последнее время. Дела ее с Косицким шли по-прежнему или, пожалуй, лучше прежнего, потому что тот поговаривал уже о том, что возьмет ее с собою в Петербург, куда, вероятно, выедет на днях, покончив с порученным ему делом князя Каравай-Батынского. Она не видала, как вошел в подъезд Чаковнин, и сама отворила ему дверь, когда он постучал к ней в комнату.

— Ах, ты, забодай тебя нечистый! — проговорил Чаковнин. — Не ждала меня видеть? Ну, поговорим, матушка!..

Как ни были сердито лицо и грозен голос Чаковнина, Дунька не оробела и, отступая от двери, проговорила только:

— Ишь, молодец! Входит и не поздоровается даже…

— А что же с тобой церемонии, что ли, разводить? Мне с тобой о деле говорить надо.

Дунька смело посмотрела ему прямо в глаза и проговорила:

— Дело, так дело — давай говорить о деле, а чего ж кричать-то зря?..

Чаковнин должен был внутри согласиться, что, и правда, зря кричать было нечего.

— Слушай, — сдерживая уже свой зычный голос, сказал он, — ты у меня из сумки бумаги вытащила?

— Никаких я бумаг не таскала.

— Врешь, вытащила!.. Я знаю, что вытащила.

— А я говорю — нет. Никаких я бумаг не таскала.

Дунька произнесла это так нагло и так нагло, видимо, врала при этом, что кровь опять прилила у Чаковнина, и ему захотелось так хватить эту Дуньку, чтобы она пластом легла. Но он удержался, вынул платок и вытер им лицо.

Из кармана у него, когда он вынимал платок, упал кусок картона, обрезанный зигзагом, с половиной профиля. Дунька заметила это, узнала картон и проговорила:

— А вы от него?

— От кого? — переспросил Чаковнин.

Дунька показала на картон, лежавший на полу. Чаковнин поднял его.

— Постойте, — сказала Дунька и, встав, достала из комода другой, бывший у нее, кусок картона, который приложила к тому, что был в руках у Чаковнина. Зигзаги пришлись совершенно точно один в другой, и черный профиль соединился.

«Вот оно что!» — сообразил Чаковнин.

Он вспомнил слова князя Михаила Андреевича, что документы были похищены черным человеком при посредстве только Дуньки. Но кто был этот черный человек, он не знал до сих пор. Теперь этот картон наводил его на след. Половина его была у Дуньки, другую половину уронил в кордегардии, где они сидели, тюремный доктор, черномазый… Конечно, «черный человек» — не кто иной, как этот доктор. На сношения его с Дунькой указывали эти обрезки картона, прекрасно соединявшиеся.

Чаковнину пришло в голову, что побить Дуньку за ее вероломство он всегда успеет, а теперь, пожалуй, можно как-нибудь лучше воспользоваться давшимся ему в руки случаем, и он вдруг ответил:

— Да, я от него.

— Так чего ж кричали-то спервоначалу?

— Пошутил.

— Хорошо, — сказала Дунька, — только ежели вы от него, то зачем же заставлял он меня брать эти бумаги у вас, а не сами вы ему передали их, ежели вы с ним заодно?

— Тогда был с князем, а теперь заодно с ним, потому он помог мне теперь из тюрьмы выбраться.