Вязниковский самодур

— Рассчитываю, что долго ждать не придется. Будьте довольны пока этим.

— Ну, а потом-то что же? На что вы надеетесь?

— А вот посмотрите на это кольцо, — заговорил Прохор Саввич и, сняв с пальца кольцо, изображавшее змею, пожирающую свой хвост, подал его Гурлову, — вот, посмотрите!..

Гурлов взял кольцо и стал рассматривать. Оно было простое железное, но превосходной работы. Два прекрасных рубина были вставлены на месте глаз змеиных.

— Дивная работа! — похвалил Гурлов. — Но зачем вы показываете мне эту вещь?

— А вот сейчас я объясню вам. Змея есть и всегда останется олицетворением зла. Это есть та сила, которая противна добру, как тень — свету, и, как тень делает заметным свет, так эта сила делает заметным добро. Вот назначение этой силы и основание ее существования. Но, видите, эта змея пожирает самое себя. В этом весь смысл и глубокая тайна, раскрыть и познать которую можно лишь после долгих лет ученья и самовоспитания. Все раскрыть я вам не могу, да вы и не воспримете всего, неподготовленный. Я скажу вам только, что добро всюду находит себе пищу и само живет и рождает добро, а зло питается лишь самим собою и само себя пожирает. Поэтому если кто желает принести вам зло, оставьте его, не трогайте: это зло падет само собою, само себя поглотит, если вы не будете питать его новым злом, якобы борясь с ним. Из такой борьбы выйдет только увеличение зла. Помните эту эмблему — змею, себя пожирающую, и верьте, что зло само по себе готовит свою погибель.

XXVI

В то время, когда Прохор Саввич успокаивал своими речами волновавшегося Гурлова, Чаковнин и Труворов тоже разговаривали, вернувшись в свою комнату после ужина из большого дома.

Чаковнин дымил своей трубочкой, полакомиться которой не пришлось ему почти в течение всего дня, так как курить на людях при большом собрании считалось неприличным. Труворов пыхтел и отдувался, сидя на своей кровати, расстегнув камзол и распахнув свой великолепно расшитый кафтан, который ему лень еще было стащить с себя. Он, как пришел, расстегнул все пуговицы, которые можно было расстегнуть, и сел в изнеможении, не имея сил продолжать раздевание. Ему хотелось сделать передышку и отдохнуть. Он слишком много покушал за ужином.

— А хороша штучка! — проговорил Чаковнин, вспоминая о Маше.

Труворов только засопел носом.

— То есть, забодай меня нечистый, — хороша штучка! — повторил Чаковнин. — Счастье этому Гурлову.

— Ну, какое там счастье, ну, что там! — протянул Никита Игнатьевич.

— Верно изволили заметить, — сейчас же согласился Чаковнин, — счастье его, что нашел себе такую кралю, а несчастье — что соединиться с нею не может. Ну, так ведь в этом надо помочь молодцу. На то я и обещал ему. Знаете, надо обсудить.

— Ну, что там!.. — начал Никита Игнатьевич, но недоговорил, засопел и запыхтел: ему было жарко.

— Позвольте! Вы, значит, полагаете действовать, не рассуждая?

— Ну, что там действовать!..

— Нет, Никита Игнатьевич, — заговорил Чаковнин, — это я уж понять не могу! Вы обретите словеса для более подробного объяснения. Какая мысль щекочет мозги ваши?

Чаковнин был в несколько игривом настроении вследствие выпитого вина за ужином, во время которого он свернул ни с того, ни с сего серебряную тарелку в трубку. «Ну и сила!» — сказали гости, видевшие это.

Теперь он чувствовал особенный прилив в себе силы и желал приложить ее.

— Нет, вы объясните, Никита Игнатьевич, словесами удобопонятными, что значит ваше мычание? — настаивал он.

Труворов покачал головою.

— Ну, что там словеса!.. Какие там словеса!.. Не в словесах, того…

— Понимаю, — подхватил Чаковнин, — вы хотите выразить, что не в словесах дело. Ну, так давайте действовать, я вам и предлагаю действовать…

Никита Игнатьевич повертел пальцами в воздухе, пощелкал ими и произнес:

— Ну, что там!.. Того… какой там действовать… надо… — и опять пощелкал.

— Понимаю, — сообразил Чаковнин, — вы-мудрец, Никита Игнаьтьевич, Соломон, можно сказать: не тратите слов даром, но изъясняетесь лучше Демосфена!.. Насколько могу уразуметь, пантомима ваша обозначает, что нужны деньги для этого дела… Совершенно верно изволили сообразить, совершенно верно!.. Только у меня их нет, Никита Игнатьевич. А у вас?

У Труворова лицо омрачилось.

— Какой там! Ну, что у меня деньги!

— Значит, и у вас нет… У Гурлова, наверно, тоже… А занять не у кого?

— Какой там занять!

— Правильно. Занять — все равно отдавать нужно…

— Ну, какой там отдавать!.. — вдруг с живостью произнес Труворов.

Он не имел привычки платить долги и сам не спрашивал их с тех, которые ему были должны. А ему должны были гораздо больше того, что сам он был должен.

В комнате водворилось долгое молчание.

— Да-а! Без денег тут ничего не поделаешь, — проговорил Чаковнин, — а где их достанешь? Самому не сделать, а если и сделаешь, все равно никуда не будут годиться — фальшивые. Ах, чтоб тебя — экая штука подлая выходит! В самом деле, сидеть так, сложа руки, когда не терпится… Слушайте, Никита Игнатьевич! Вы — умная голова, неужели вы ничего придумать не можете?

— Ну, что там не можете! — спокойно протянул Труворов.

Чаковнин видел, что Никиту Игнатьевича осенила уже блестящая мысль.

— Родной, благодетель, — заговорил он, — не томите! Выкладывайте скорее, что вы придумали!

— Да что там придумали! — ответил Труворов, стаскивая с себя кафтан и подавая его Чаковнину.

— Как, — воскликнул тот, — вы жертвуете этот кафтан на пользу Гурлова? Так ли я понял вас?

— Ну, что там кафтан!.. Ну, какой там кафтан… Все равно кафтан…

— Никита Игнатьевич, да ведь вы — благодетель рода человеческого!

— Ну, какой там благодетель!.. — даже с неудовольствием произнес Труворов и стал укладываться спать.

XXVII

Как ни были разумны и утешительны доводы Прохора Саввича, Гурлова они утешили ровно до тех пор, пока он, простившись со своим утешителем, не лег и не очутился таким образом снова один со своими мыслями. Тотчас благоразумные советы доброго старика перестали казаться утешительными, и он должен был признаться себе, что не может ждать, что это сверх сил его.

Надежда была у него на помощь Чаковнина. Может быть, тот с Труворовым придумал что-нибудь такое, что одобрит и Прохор Саввич.

Странный этот старик — Прохор Саввич. Кто он такой? Он говорит, что есть у него титул… Отчего же он скрывает?

А должно быть, и он любил в свое время, потому что он понимает, он все понимает.

«Любил!» — хорошее это слово. И какое счастье — любить и быть любимым!.. Так вот зажмуришься, и, словно тебя на крыльях подхватило и унесло, — легкость чувствуешь непомерную… А она? Она — прелесть, она — счастье!.. Господи, если бы увидеть ее сейчас!.. Неужели будет время, что они не станут расставаться никогда?.. Конечно, если судьба соединит их, они больше уже не расстанутся… Но соединит ли их судьба?

Гурлову так хотелось, чтобы это случилось, что он верил, что это будет. Он не мог бы дожить до завтрашнего дня, если бы не верил этому.

А до завтрашнего дня приходилось прожить бесконечно длинную ночь. Спать же он не мог. А завтра что? Завтра он пойдет чуть свет к Чаковнину и обсудит все с ним. Может быть, они даже предпримут что-нибудь завтра же вечером.

И долго ворочался Гурлов на узкой и жесткой постели, которую устроил ему Прохор Саввич в своей каморке.

Но молодость и усталость взяли свое, Сергей Алексеевич заснул под утро тяжелым и крепким сном без сновидений.

Наутро разбудил его Прохор Саввич.

Они выпили сбитню с ситником, и Гурлов отправился во флигель по поручению Прохора Саввича, который исправлял парик одному из гостей. Гурлов понес этот парик во флигель, а потом зашел в комнату, где жили Чаковнин и Труворов.

— Ну, господин мой добрый, — встретил его Чаковнин, — главное у нас есть — средства.