Страница 18 из 28
Сочетание таких свойств придавало голосу беспредельную высоту – диапазон их голоса охватывал три с половиной октавы. Об их необычайных возможностях – виртуозных певческих фиоритурах – складывались легенды.
Со временем «ангельские голоса» кастратов начинают звучать вне церковных стен, ибо в XVI веке во Флоренции зарождается новый жанр музыки альковного искусства – опера. Лучшие композиторы XVI – XVIII веков – Монтеверди, Палестрина, Гендель, Глюк – писали свои арии в расчете на кастратов. Порой певческая труппа состояла из семи кастратов и лишь одного баритона и одного баса.
Самый знаменитый певец-кастрат Карло Броски, по прозванию Фаринелли (1705 – 1782), своим сопрано доводил слушателей до истерики. Неподражаемые переливы его голоса исцелили испанского короля Филиппа V от маниакальной депрессии. В Мадриде Фаринелли прожил 24 года. Здесь он снискал славу и богатство, был осыпан «алмазами и изумрудами», и даже стал камергером короля.
Другой певец-кастрат, Атто Мелани (1626 – 1693), пленил воображение и сердце Анны, матери короля Людовика XIV.
Однажды ради певческого таланта кастрата прервали даже войну между Швецией и Польшей. Виновником счастливого казуса был придворный польский певец Бальдазаре Ферри (1610 – 1680). Пищали и пушки умолкли, дабы он мог показать свое искусство шведской королеве Кристине.
Вообще, певцы-кастраты были популярны у дам, ибо, лишившись половых желез, по-прежнему сохраняли способность к сексуальной жизни. Целые толпы поклонниц имелись у каждого великого певца, коего природа и искусство хирурга наделили не только чудесным голосом, но еще и мягкой, женственной кожей, гладким и безбородым лицом. Виртуозов сцены ждал ангажемент не только в блестящих театрах Европы, но и в лучших ее постелях. О Фаринелли рассказывали, что он доводил женщин до исступления, а потом внезапно ретировался из алькова, уступая поле сражения своему вполне здоровому брату Риккардо, который и довершал игру с распаленной страстью дамой.
История «папских кастратов» закончилась уже в нашем веке. Последним из них был Алессандро Морески. Еще в 1922 году он пел в Сикстинской капелле. Сохранились даже его граммофонные записи. «Никогда прежде и никогда после того я не сознавал, что человеческий голос есть самый удивительный, самый волшебный из всех инструментов. Лишь во время пения Алессандро Морески я почувствовал это с такой поразительной силой», – вспоминал один из музыкальных критиков.
Но история кастратов на этом не закончилась.
В 1990 году индийские газеты облетели фотографии пятнадцатилетнего юноши. Его звали Мохамед Ханиф Вора. На одних он был в приличествующих ему одеждах мужей, на других, закутавшись в сари, выглядел прелестной красоткой, на третьих представал нагишом, грубые рубцы, оставленные кастрировавшим его человеком. Снимки стали сенсацией. Газеты запестрели статьями о евнухах-хиджрах. Их тайные общины существуют в Индии с незапамятных времен. В них принимают людей с самой разной судьбой: уродов от рождения, чьи половые органы так и не сформировались до конца или же сильно искривились, а также гермафродитов и, конечно, кастратов. Для большинства участников общины их содружество остается единственной опорой, только и позволяющей им удержаться и выжить в жестко регламентированном, кастовом обществе.
Вырядившись в женскую одежду, хиджры танцуют на свадьбах и днях рождения, сулят женщинам приплод, благословляют детей. Если же хиджра не получит своей милостыни, он рассердится, поднимет подол сари, покажет увечные места, нашлет проклятие. Индусы по сей день верят в чудесные способности хиджр и потому боятся этих картинно размалеванных и пестро разодетых людей, воплощающих в себе – не мужское, не женское – «унисексуальное» начало.
В наше время страх перед хиджрами, пожалуй, только усилился. Теперь, когда врачи все чаще и чаще помогают мальчикам, родившимся с недоразвитыми половыми органами, естественный приток в ряды этой загадочной общины снизился, и потому старшие ее участники, случается, похищают юношей или соблазняют бездомных детей, попрошаек, приезжих, бродяг, а затем их ждет одно: нож. Меткий удар ножа по-прежнему превращает человека в изгоя. В наши дни так же, как прежде.
В Индии сейчас проживают около миллиона человек, причисляемых к хиджрам. Так что история евнухов продолжается.
Николай Непомнящий
Человек и природа: Потусторонний Карадаг
Древняя генуэзская башня на площади перед феодосийским вокзалом, а потом час сладкой дремы в пыльном и дребезжащем автобусе, татарские названия холмов и селений вперемежку с возникающими вдруг строчками поэтов серебряного века... Солнце, набрав полуденную силу, склоняется к земле, и долины растворяются в чуть фиолетовой, переливающейся перламутром дымке, неповторимой ни в каком другом месте земного шара. Все такой же, как и прежде, он, восточный Крым, призрачный и тонкий, как волошинские акварели, только вместо желтых пузатых бочек с сухим, по двадцать копеек за поллитровую кружку, с холодной полынной горечью белым феодосийским вином, что радовали глаз на фоне вечной пыльной зелени придорожных стоянок, теперь – «вечная зелень» киосков «Обмена валют». И потом, такое впечатление, что все производят здесь только турки или китайцы. Да и сама дорога до Карадага напомнила мне великий шелковый путь: бесконечно тянулись развешанные на веревках азиатские полотенца, простыни, носки, развевались на ветру восточные мохеровые кофты, возвышались серовато-зеленые и голубые, увитые яркими красными розами великие китайские стены термосов и чайников.
Но довольно об этом, вон он – южный склон горы Кок-Кая, обращенный к морю, очертаниями своими рисующий профиль поэта и путешественника Макса Волошина, давнего обитателя этих мест. Отсюда начинается Карадаг. Или здесь кончается, это уж кому как нравится. Еще несколько километров пути – и из-за стены деревьев выступает мощный кряж, напоминающий голову поверженного Мефистофеля. Моря пока не видно, только белые, спрятавшиеся в тень домики Карадагской биостанции, где мне и предстоит расположиться.
Сначала нужно сориентироваться на местности. Тут же, на автобусной стоянке, я купил карту-схему, сел на скамейку, развернул ее.
Ага, вот дирекция, вот лаборатория, памятник Т. И. Вяземскому (это еще кто такой – князь?), магазин (пора бы, уже есть хочется), большой дельфинарий, малый дельфинарий...
И тут кто-то рядом со мной бухнулся на скамеечку:
– Про дельфинов наших приехали писать? – Пришелец был черный от загара, сверкал на солнце золотой зуб, а в руке он держал огромную кисть лилового винограда.
– Угощайтесь. Из журнала? – Меня он вычислил по майке с надписью «Вокруг света». – В Крыму небось не первый раз?
– Не первый... Но давно не был. Как тут теперь, за границей?
– Да ну их к черту. Крым есть Крым. Кого тут только не было. И скифы, и тавры, и татары... А у меня – кто он мне? – прапрадед, что ли, генуэзец был. А бабка его, ну моя... – турчанка. А я кто? Кроме русского, ни на каком не балакаю. Так, по-хохляцки немного да по-татарски. А историей интересуюсь. Там, вот за тем холмом, видите, на арбуз похожий? Там генуэзцы канал прорыли, воду к побережью вели. А по той дороге пленных рабов водили...
Он помолчал, а потом в хитрой ухмылке снова сверкнул золотой зуб.
– А про Яшу и Малыша слыхали?
– Кто такие?
Мы закурили, и генуэзский моряк, проходивший когда-то здесь службу, выдал страшную тайну. В советские годы эта вот самая биостанция была строго секретным объектом. Сюда и за десяток километров никого не пускали – из-за кустов сразу выскочит военный: «Стой! Ни шагу! Буду стрелять!» Там, в дельфинарии, Яшу и Малыша, молодых тогда матросов, тьфу, дельфинов, обучали для подрыва кораблей и подводных лодок. Ремешок такой пристегнут вдоль тела, на спину – мину, и испытатели им говорят, свистками такими: «Полный вперед! На врага! За нашу советскую Родину!» И Яша с Малышом ласты к голове приложат: «Есть! Задание будет выполнено». И вперед, в глубины океана...