Страница 13 из 35
Интересная судьба выпала моему соседу по лому в Ивашке. Человек сделал свою жизнь сам и достиг определенного положения в поселке. «Сидел» здесь же, на Камчатке, за убийство то ли в драке, то ли еще из-за чего-то. Сейчас он врос в эту землю и никуда отсюда не уедет. Есть своя квартира, жена, ребенок, купил японский джип, снегоход. Работал на неводе, куда попасть труднее, чем на прием к какому-нибудь министру. Мне, например, не удалось. Деньги там платят хорошие, а безработных все больше. Рыбозаводы закрываются. Своих рабочих избыток, а тут еще и пришлые. Ну и икра, конечно...
В общем, плюнул мой сосед на это батрачество и стал «камчатским фермером»: разводит кроликов и кур, понемногу охотится и много рыбачит. Была бы сеть, лодка да хороший мотор, а лицензию в путину купить нетрудно.
Джентльменский набор семьи в Ивашке: корейский или японский цветной телевизор, медвежья шкура на полу или на стене, сеть, ружье и теплица во дворе. О ней особый разговор: теплице ивашкинская женщина отдает полжизни. Стоят эти полиэтиленовые домики везде — всех форм и размеров, каждая, помимо полиэтилена, обтянута старой сетью, дабы не рухнула зимой под тяжестью снега и ветров. Есть теплицы с обогревом, светом и даже с автополивом.
Подружился я с человеком, который навещал свою семью в одном из городов Европейской части России раз в год на новогодние праздники. Это, конечно, ненормально, но где и как еще можно честно, и не перепродавая что-либо, заработать хорошие деньги?
Володя работал учителем труда и географии в школе; там же — сторожем, слесарил по мелочи — это зимой. Ну а летом он прорвался на невод, где «загребал» рыбу до сентября и далее — заготовка силоса для ивашкинских коров. Во второй сезон на неводе его разбил радикулит — бич всех работающих с сетью в море. Таких людей можно просто отличить — по неестественно прямой спине при ходьбе. Володя растирал спину какими-то мазями, делал уколы, носил пояс и упорно шел в морс, часто возвращался скрюченный от болей в спине.
Отказавшись выйти в море, на невод, можно обратно больше и не попасть. Тогда езжай в уездный город и получай гроши. Хотя и улететь отсюда недешево — под три миллиона неденоминированных рублей.
Вечерами мы часто собирались втроем в моей квартире — Володя, Дима, я. Пили кофе, играли в подкидного дурака и спорили — почему все так нескладно получается: богатейший край, рыба на любой вкус и цвет — горбуша, кета, нерка, чавыча, кижуч, огромные паукообразные крабы (килограмм крабов дороже килограмма икры), камбала, наконец. Есть нефть, есть уголь, золото, платина, серебро, пушнина. Нет только дорог, мало леса и много разгильдяйства.
Первое свое лето после окончания учебного года (преподавал географию в школе) я отработал на рыбозаводе — от звонка до звонка, то есть с июня по сентябрь. Рыбозавод — это несколько строений, которые простаивают с ноября по июль и работают летом и осенью далеко не на полную мощность.
Прошли те времена, когда в путину не хватало людей, — до сих пор сохранилась настенная роспись студенческих отрядов советских лет. Сейчас люди тоже приезжают — из Караги, Петропавловска-Камчатского, с Украины, но размах уже не тот.
Рыбозаводы Ивашки на данный момент — чуть ли не единственные действующие на восточном побережье. Но... зарплату не платят и здесь; зимой — небольшие подачки, а реальные деньги люди получают только через год к началу следующей путины. Люди терпят, что-то выбивают, отдельные смельчаки подают в суд на руководство, выигрывают, но ни на один из двух рыбозаводов их уже не возьмут. Российское доверие и терпение часто переходят все границы.
Но все смывает море. Утром стоит только выйти на берег, как неприятности исчезают: слева, в море, словно огромная летающая тарелка, повисло стекловидное облако, обволакивающее Карагинский остров, где когда-то жили ительмены. Справа клубятся тучи над горой Начикинской, а между ними стоят у горизонта громады трех-пяти плавбаз, напоминающие фантастических монстров.
Начинается работа. Мы втроем стоим «на соли», то есть подаем соль в цех разделки. По ленте конвейера ползут деревянные ящики, каждый нужно снять, наполнить двумя-тремя лопатами солию и поставить обратно на ленту. Мозоли уж сошли, спина полностью не выпрямляется, десять часов в день машешь совковой лопатой или кувалдой, разбивая пятисоткилограммовые глыбы соли.
По тяжести с этой работой сравнима только работа в чанах, куда прессуется засаливаемый лосось. Взять с собой на ужин одну-две рыбины разрешено, но людей привлекает икра. Раньше такого не было: заготовишь на зиму трехлитровую банку красной икры, пару литров возьмешь в отпуск — и все.
Несколько лет назад картина изменилась: красная икра превратилась из вкусного (хотя некоторые камчадалы ее не едят вообще) и доступного для местных деликатеса в товар.
Аборигенов Камчатки качнуло в сторону больших денег; масса фирм, фирмочек и частных предпринимателей покупает у населения икру. Во время хода лосося на нерест окрестности Ивашки прочесывает ОМОН и рыбоохрана. Тот же ОМОН проверяет всех выходящих за ворота завода. Наверное это помогает...
В поселке царит полнейшее смешение народов: русские, коряки, корейцы, украинцы, таджики, евреи составляют одно целое, каких-либо распрей на национальной почве не случалось вообще. Все дружно клянут центральную власть и местное начальство, веселятся на «Селяночке» в Доме культуры, сдают икру в местные «комки», коротают зимние вечера за просмотром привозных видеофильмов.
Почти в каждом доме есть видеомагнитофон, каждая вторая семья владеет видеокамерой и «Полароидом». Коммерсанты могут привезти под заказ хоть черта лысого — разумеется, за деньги или икру. Жизнь бурлит в основном весной, летом и осенью, а зимой поселок впадает в спячку, словно камчатский медведь.
И вот тут нужно сказать, что косолапые действительно, а не в охотничьих рассказах, гуляют по поселку. Не каждый день, естественно, но это обычная картинка: чуть стемнеет, и собаки поднимают лай. Правда, медведи их не боятся, и частенько утром можно видеть на улице разодранного пса.
В голодные, нерыбные годы мишки просто берут поселок в осаду. Доярки опасаются ходить на ферму, на окраины с наступлением темноты лучше не соваться, а на двух поселковых свалках начинается вакханалия: еще засветло собираются здесь отбросы, так сказать, медвежьего племени, словно нищие или бомжи крупного города. На свалки выбрасывают испорченную рыбу, отходы с двух рыбозаводов, и для голодных медведей это просто удача.
Каждый вечер стар и млад на мотоциклах и автомобилях устремляются на Увалы к свалке. Цирк под открытым небом продолжается до темноты: люди из поселка кольцом стоят вокруг роющихся в гнилье мишек, которым нет до них никакого дела.
Мы однажды решили проведать медведей ночью. По слухам, после полуночи на свалке собиралось до двадцати мохнатых увальней. Сели в джип: врач, фермер, учитель — и рванули на Увалы. Сзади, высунув язык, несся верный пес хозяина машины. Заехали на свалку и осветили фарами отбросы. С пяток медведей спокойно копошилось среди гнилой рыбы. На машину — никакого внимания, только глаза вспыхивают зеленым огнем в свете фар. Примчался пес и погнал ближайшего мишку в темноту.
Фермер решил подобраться ближе и заехал на середину свалки, и тут мотор заглох. Представьте себе картину: посреди отбросов стоит машина, вокруг которой мечутся худосочные медведи, отмахиваясь от наседающей собаки: тот, кто за рулем, орет: «Ату их!!! Ату!», рядом спокойно курит врач, стряхивая пепел в открытое окно, я давлюсь от смеха на заднем сиденье... Но то медвежий молодняк... По всей Камчатке каждый год медведи убивают несколько человек. Но человек-то убивает больше, медвежьи желчь и жир ценятся дороже красной икры.
Рев медведя забыть трудно. Однажды мы втроем карабкались по склону потухшего вулкана. Склон зарос низкорослым кедрачом, каменной березой и ольхой. Небольшой такой вулканчик.