Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 16 из 37



«...Шаман (эдура — прим. авт.) прыгал, приседая, вертелся с такой быстротой, что все его три юбки-волана раздувались колесом, как юбочки балерины. Пот катился с него градом, у него уже не хватало сил свистеть в дудку, и казалось, что сейчас он упадет в полном изнеможении.

Один за другим на вызов шамана явились восемнадцать дьяволов. Каждый имел свою особую маску и особую одежду. У некоторых одежда состояла из листьев. У некоторых вместо масок были только клыки, торчавшие изо рта...

Так пляски и заклинания продолжались целую ночь.

Около пяти часов утра появился один страшный демон. Его маска в темноте казалась черной. Среди угощений была и живая курица. Дьявол схватил курицу за шею и с воем, от  которого кровь застыла у меня в жилах, завертелся волчком, а затем вцепился курице зубами в горло. Курица пронзительно кукарекала. Из перегрызенного горла тяжелыми темными каплями падала кровь. Черт скрылся за дверью...

Шаманы как-то разом ударили в свои там-тамы. Главный шаман пронзительно засвистел, закружился, и казалось, что он никогда не остановится. Даже у постороннего наблюдателя при виде этой пляски захватывало дыхание. Наконец он упал».

Может быть, и к лучшему, что мы  не стали свидетелями подобного зрелища, а лишь участвовали в гадании простоватого деревенского колдуна-эдуры. Не знаю уж, насколько можно полагаться на его заговоры и всегда ли оправдывались его прогнозы, но в дальнейшем путешествии по Шри Ланке нам не встретилось ни одного страшного яка и нас не преследовали никакие напасти и злоключения.

Владимир Лебедев

Шри Ланка

Земля людей: Talli

На этот раз в Таллинн я ехал, как в Стокгольм, Копенгаген, со всеми подобающими в таких случаях формальностями и самочувствием; а когда на станции Нарва, спросонья подняв голову, увидел перед собой эстонских пограничников, мне даже показалось, что еду я в Осло.

— Простите, — спросил я уже потом у заглянувшей в купе проводницы, — простите, на них не норвежская форма?

И тут мой сосед, эстонец, открыл рот — впервые с самой Москвы:

— Нет. Эстонская. Но вы совершенно правы, когда заметили, что эта форма норвежская. Даже я вам скажу больше...



И он с внезапно проснувшейся разговорчивостью стал объяснять мне, что она, эта форма, у норвежцев была отмененного образца, и ее очень много оставалось у них в армейских складах, и они не знали, как с ней быть, но тут, к счастью, понадобилось одевать эстонскую армию и полицию.

— ..Все размеры и климмат тоже очень подходили для этой вормы, — говорил он, а я не прерывал его, хотя обо всем этом был прекрасно осведомлен, и не случайно зеленые свитера пограничников с матерчатыми накладками для погон и  нарукавных знаков  вызывали  у меня ощущение чего-то скандинавского; не прерывал потому, что после шести лет перерыва мне снова приятно было слышать этот близкий мне с юношеских лет акцент, от которого привычные русские слова становились неожиданными...

И все же, несмотря на приступ болтливости моего соседа — единственного за целые сутки — ощущение того, что я еду за границу, не исчезло и продолжалось до тех пор, пока я не вышел на хорошо знакомый таллиннский перрон и не ступил на асфальт привокзальной площади, бывшей в моей памяти все еще брусчатой.

Как человек, который дорожит своими привычками, Таллинн я обычно отправлялся налегке, с одним портфелем, как на работу, и сойдя с поезда, всем своим видом подчеркивал, что здесь я свой и никакого отношения к прочим приезжим с чемоданами не имею; шел по одной и той же дороге мимо афишных щитов у подножия крепостной стены, выходил на Монашескую, оттуда на Пикк, задерживался в кафе на Сайя-кяик — в Булочном проходе — и, избавившись таким образом от разницы между вчерашним и сегодняшним днем, заглядывал на площади Ратуши в Инспекцию по охране памятников архитектуры к Яану Соттеру.

С Яаном нас связывала ненавязчивая дружба — без переписки, назначения свиданий, и в этой необязательности наших отношений имелась своя обязательность: после короткого приветствия — как если бы мы виделись вчера — мы шли на Лай и в подвальчике клуба Молодежного театра за чашкой кофе отмечали нашу встречу...

Но если быть точнее, прежде чем увести Яана на улицу, я заходил к его начальнику Расмусу Кангропоолу неизменно с одним и тем же вопросом: «Сельтсимеэс Кангропооль! Товарищ Кангропооль! — с порога спрашивал я. — Что нового?»

Зная, как эстонцы сдержанно относятся к обращению «товарищ» (а к отчеству еще сдержаннее), я делал это вроде бы подчеркнуто официально, но как бы с оттенком иронии. И Кангропооль, красиво причесанный, застегнутый на все пуговицы, отвечал мне пониманием.

В предыдущую нашу встречу в девяносто первом году Кангропооль на вопрос «Что нового?» ответил своим очередным открытием, как из старых книг муниципалитета он узнал, что с 1360 года налоги начинали собирать с его дома, так как граница прихода Олевисте шла с Аптечной, то есть с его улицы. Кангропооль радовался этому открытию, говорил, что теперь представляет, как два ратмана останавливались перед его домом, доставали список и начинали обход...

Теперь уже я не помню, кто сказал, что нет ничего труднее,   чем   удержать   мгновения,   давшие   тебе   радость. Со мной было иначе. Мне и в голову не приходило удерживать их, эти мгновения. Рано или поздно они сами возвращались оттуда, куда, казалось бы, давно ушли. Но... в этот свой приезд в Таллинн достаточно было пройти тот же короткий отрезок пути от вокзала до Ратуши, чтобы вдруг почувствовать: все, что позволяло мне прежде считать себя здесь своим, осталось в предыдущей жизни.

Уже половина десятого утра, а привокзальная площадь безлюдна. В пустом подземном переходе огромный негр играет на саксофоне — для города, который я знал, эта было бы чрезмерной экзотикой... На улице, ведущей к центру, тихо, и в этой тишине ни одной вывески или афиши на русском, ни одного знакомого незнакомца. А ведь в таких городах лица многих горожан знакомы, привычны.

Среди этих привычных есть особо приметные, например, всякий раз сворачивая на улицу Пикк и видя органиста лютеранской кирхи, идущего с Ратаскаеву мне навстречу, чувствовал — я в Таллинне. Органист появлялся на улице с оригинальной пепельницей на груди, свисающей с шеи на ремешке, такой фаянсовый сосуд кубиком с завинчивающейся крышкой, чтобы не пахло, — эти подробности я знал от знакомого музыканта... Я помнил органиста шатеном, потом — с проседью в волосах, а потом и совсем лысым. Встречал я его в один и тот же утренний час. Видимо, приход моего поезда в Таллинн совпадал с выходом органиста из своего дома, и наши пути пересекались в начале Пикк.

Именно здесь, за поворотом, откуда начинался лабиринт улиц и улочек, открывалась дверь кафе «Перл» и тебя обдавало паром и запахом кофе. Бросишь взгляд через стекло — за столиками праздные дамы, прочно и долго сидящие. Это было одним из тех мест, где после трех-четырех посещений ты делался кем-то вроде знакомого; становилось известно, кто ты, какие у тебя привычки, с кем ты спишь... Теперь здесь итальянская пиццерия. А напротив, через дорогу, там, где можно было получить самый свежий и самый ранний завтрак в городе, предлагали французские вина... И после всего этого, увидев на дощечке вместо привычного: Инспекция по охране памятников архитектуры — Департамент, я не должен был удивляться уже ничему...

Когда я открыл тяжелую дверь и вошел в каменную прихожую, какой она, уверен, была и в XV веке, мне показалось, что нигде яснее я не увижу, как это много — шесть лет отсутствия. Поднимаюсь по узкой витой лестнице, зажатой между двумя стенами, а в голове понятие «департамент» никак не укладывается в трехметровую ширину готического фасада этого каземата. И пусть простит меня Яан, я уже не надеялся найти его в этих стенах. Наверное, думал, теперь он занимается каким-нибудь бизнесом.