Страница 29 из 39
— Разные. Старшему шестнадцать. Младшей дочке два года. А всего их у меня..., — он задумался на секунду, — ...их у меня девять.
— Трудно, наверное, с ними?
— Трудно деньги для них зарабатывать. А так с ними хорошо. Я люблю дома бывать.
Побывал у него дома и я. В то время я работал в Бенине переводчиком. И регулярно покупал у Люсьена парную свинину. Он держал маленькое свиноводческое хозяйство, дававшее ему неплохой доход.
Жил он на окраине печально знаменитого города Уида, в прошлом — центра работорговли в Западной Африке, на берегу Атлантического океана среди кокосовых пальм и манговых деревьев. На русских картах пишут Вида или даже Видах, но, по-моему, напрасно, а раньше европейцы, африканцы и американцы называли это место Невольничьим берегом.
Одноэтажный каменный дом под тростниковой крышей, просторный двор, по которому снуют домочадцы, бродят куры, утята, низкорослые козы с выпуклыми светло-рыжими боками и короткими рожками. В тени под каменным забором спят несколько свиней черной масти. Молодые и пожилые женщины чистят песком закопченные кастрюли, возятся у сложенных во дворе каменных очагов, из которых клубится дым, стирают белье в больших пластиковых тазах и в таких же тазах купают своих упитанных гладкокожих младенцев. Купают они их очень часто и подолгу и так старательно трут при этом мылом, словно собираются отмыть добела.
Посреди двора растет большое манговое дерево с густой темно-зеленой кроной, усыпанное спелыми желтыми плодами. Под деревом в окружении многочисленной голопузой ребятни сидит седой старик в цветастых одеждах. Это отец Люсьена — самый старый член семьи. Он смотрит в небо и величественно молчит.
Время от времени на землю падает плод манго. Дети с криками бросаются к нему и, отталкивая друг друга, пытаются завладеть им. Старик сердито ворчит, и дети послушно несут упавший фрукт ему.
Иногда он его съедает сам, иногда прячет куда-то под одежды, чтобы потом поделить урожай между всеми членами семьи.
Разделывая свинью, Люсьен то и дело отдает на местном языке различные указания своим детям: что-нибудь принести, отнести или подержать, а когда кто-то из них ошибается, он кричит на французском: «Эмбесиль!», что означает «глупец». Особенно бестолковым или непослушным достаются звонкие подзатыльники.
Однажды, после очередной закупки мяса, Люсьен предложил нам отобедать. Стол был накрыт в небольшой чистенькой комнатке с побеленными стенами, со скромной деревянной мебелью, потемневшей от времени и влажного солоноватого бриза, постоянно веявшего с моря.
На обед подавали печеную козлятину — самое изысканное в Бенине мясо, очень нежное и сочное, принадлежавшее, видимо, одной из аппетитных карликовых козочек, фланировавших во дворе. Гарнир был представлен кусочками жареного иняма — огромного поленообразного картофеля. Мы извлекли из кейса бутылку водки. Хозяин не стал возражать и более того — принес из соседней комнаты несколько бутылок пива, словно всю жизнь следовал русской пословице «водка без пива — деньги на ветер».
Отец Люсьена не пришел обедать. То ли он не любил мясо с картошкой и довольствовался падающими с дерева манго, то ли еще по какой причине. Вообще-то в странах, где издавна процветает межродовая кровная месть, кушает за столом первым самый старый член семьи. Он пробует поочередно все блюда, а родня терпеливо ждет и смотрит, что с ним будет. Если дедушка поел нормально, значит всем можно. Видимо, здесь обстановка была более спокойная, и мы не стали настаивать на присутствии старейшины рода.
Дети то и дело заглядывали в открытую дверь, шарили по столу глазами и глотали слюни. Они не были допущены к трапезе. Не потому, что для них не хватило бы еды, а чтобы они не мешали гостям общаться с хозяином. Именно с хозяином, потому что женщина, подававшая на стол и представленная как жена Люсьена, была проворна, улыбчива и бессловесна. Идеальная супруга!
Только что я видел ее во дворе среди других женщин, неизвестно кем приходившихся Люсьену, Одета она была просто: длинная серая, изрядно вылинявшая юбка, майка в тон юбке, на голове черная косынка в мелкий горошек. Застолье было импровизированным, поэтому хозяева не стали переодеваться. Мы — тем более.
За столом жена только молча улыбалась и переводила свои темные дружелюбные глаза с одного гостя на другого. Стоило ей хоть на одно лишнее мгновение задержать свой взгляд на ком-то из нас, Люсьен тут же косил на нее бдительным глазом, и женщина вмиг окаменевала, уставив свой взор в стол. Какое-то время она походила на кролика с удаленным мозжечком, однако быстро приходила в себя и начинала опять как ни в чем не бывало с любопытством стрелять глазками. И все повторялось вновь. Женщина — она и в Африке женщина.
Вообще, у Люсьена сложилась непростая ситуация с женами. Я насчитал их как минимум пять, и это всего за два года общения с ним. Дома я видел одну, на работу к нему приходила другая, на прием в посольство он приводил третью, а в командировку ехал с четвертой. Представляя мне очередную супругу, Люсьен, как бы извиняясь, неизменно добавлял: «У нас полигамия...» Он очень любил это слово, и еще больше — сам процесс многобрачия. В игоге я окончательно запутался в его женах и даже несколько раз говорил его старшим дочерям «мадам» вместо «мадемуазель».
Размышляя о консерватизме и крутом нраве российских жен, я спросил однажды Люсьена, не опасны ли подобные амурные лихачества для него лично, другими словами, как его многочисленные спутницы жизни реагируют друг на друга, и не отражается ли это тем или иным образом на нем?
Начал Люсьен со своей излюбленной фразы:
— У нас ведь полигамия...
— И никаких проблем с женами? — не сдержал зависти я.
— Есть, конечно, проблемы... — Люсьен несколько замялся и почесал затылок. — Нужно, чтобы все было по обычаям, по традициям...
— То есть?
— Ты должен содержать своих жен, — сказал Люсьен решительно.
Это он знал точно. Он пояснил также, что, если жена вдруг начнет где-то зарабатывать деньги, то она уже не делится ими с мужем, даже тогда, когда ее доходы превышают доходы мужа. Этот бенинский обычай очень пришелся по душе российским женам, несмотря на их огромные различия с африканками в воспитании, психологии и национальных традициях.
— Ты не должен обманывать своих жен, — продолжал Люсьен уже менее уверенно. — Если ты берешь себе еще одну жену, ты обязан сообщить об этом остальным женам.
— А если она им не понравится?
Люсьен вздохнул. Похоже, мои вопросы не доставляли ему удовольствия, поскольку навевали неприятные мысли. Могут и поскандалить некоторые..., — честно признался он, поскребывая ногтем свою курчавую макушку. — Стараешься убедить их, уговорить.
— А если ты будешь изменять своим женам и они узнают об этом? — задал я самый сложный вопрос, хотя звучал он при тамошних вольностях далеко не так весомо, как у нас, почти смешно.
— Как это? — не понял Люсьен.
— Ну, если ты заведешь отношения с посторонней женщиной?
— Хе-хе-хе, — глуповато засмеялся Люсьен и замотал головой. — Нельзя!
— А что будет?
— Нельзя! Хе-хе-хе..., — продолжал смеяться Люсьен.
— Ну что они тебе сделают? — пытал я.
— Что угодно сделают, — посерьезнев, ответил он и уже совсем грустно добавил: — Могут и отравить... С ними надо повнимательнее...
«Вот те на! — подумал я. — Все-таки наши женщины лучше, гуманнее! Ну — по физиономии. Ну, в крайнем случае, при старом режиме — в партком. И все!» Тут я вспомнил еще одну интересную встречу с женщиной, которая яркой кометой пронеслась через судьбу нашего Люсьена и наверняка оставила в его сознании глубокий след. В моем, по крайней мере, оставила.
Впервые я увидел ее в военном лагере Гезо в Котону. Она была в форме сержанта бенинской армии и приехала в расположение на роскошном японском мотоцикле. Ее красивое изящное лицо показалось мне в первую секунду на удивление морщинистым, но оказалось, что это необычайно тонкий рисунок, состоявший из искусно нанесенных на кожу шрамов в виде частых нитевидных линий, непрерывно тянущихся со лба и до подбородка.